Шрифт:
Закладка:
и страшен был смех для врага.
Из палатки зенитчик
шагнул, разминая ладонь,
Вскинул к небу глаза,
сбросил пакли клочок с сапога.
Встал на пост
и открыл по фашистским машинам огонь.
Схватка длилась минуты,
а сталь невтерпеж горяча.
Два иль три самолета
расчет орудийный подбил…
И зенитчик запел,
но теперь он не пел, а рычал:
— Я ж тебе говорил:
«На заре ты меня не бомби!»
* * *
Мать за хлебом в магазин ушла, —
Над Невой едва-едва светало, —
И, как часто в эти дни бывало,
По дороге где-то умерла.
Дети оказались взаперти,
Как в гробу, откуда не уйти.
Старшей, Вале, было восемь лет,
Шесть без мала худенькому Толе,
Вадику — четыре-пять, не боле.
Посидели. Начали скучать.
Кулаками стали в дверь стучать.
Захотели скоро есть и пить.
Стали ложками о стулья бить.
Но никто не слышит, не идет,
Словно вымер в доме весь народ.
Инея на стеклах седина —
Улицу не видно из окна.
Вдруг под койкой, как сухой камыш,
Зашуршало что-то… —
Может, мышь?
Вадик ожил, юркнул под кровать,
Крикнул:
— Валя, помоги поймать!
Вылез в паутине до ушей:
В Ленинграде нет давно мышей.
Посмотрела Валя на ребят —
Слезы затуманивают взгляд.
Восемь лет ей.
Взрослая она
И за маму отвечать должна.
День прошел в слезах и уговорах:
— Мама скоро…
Мама будет скоро…
Не раздевшись, забрались в постель —
Одеял и тряпок целый ворох.
Разорвался вдалеке снаряд,
Вздрогнул дом, как будто в бурю сад.
Вадик в бок толкнул тихонько Валю:
— Это что — обстрел или бомбят?
Валя успокоила ребят:
— Спите! Не обстрел и не бомбят.
В нашем доме, в коридоре где-то,
Сундуки передвигают это.
До рассвета не могла заснуть
Валя —
Наревелась, ныла грудь…
До рассвета в стороне реки
С грохотом таскали сундуки…
Утром встала первая с постели:
«Неужели мамы дома нет?»
Дверь толкнула — тишина в ответ.
Братья в слезы:
— Мы еще не ели!..
«Может, наша мама умерла?..» —
Валя побледнела добела,
Валя стала добела бледна,
Зубы сжала —
Взрослая она.
* * *
Вдоль по коридору из угла
Ржавая вода ручьем текла,
Собиралась в лужи у порогов,
В комнаты сочилась понемногу,
С лестниц устремлялась водопадом,
Из парадного лилась к оградам.
Там и тут в суровый этот год
Лопался в домах водопровод,
И не наводненье — наледненье
Приводило жителей в смятенье:
До вторых, до третьих этажей
Доходили ледники уже.
Сетка лифта сквозь зеленый лед
Проступала очертаньем сот.
Ольга проходила коридором,
Ощупью вдоль мокрых стен брела
И затихла:
До нее дошла
Песня вперемежку с разговором.
Песня, вперемежку со слезами,
Детскими звенела голосами,
Пробивалась в коридор сырой,
Как на склон ромашкового луга:
«Три танкиста, три веселых друга —
Экипаж машины боевой».
Страшно в доме слушать песню эту,
Если в нем тепла и хлеба нету…
Ухватившись за косяк дверной,
Оленька впотьмах остановилась.
Вмиг — как взрыв! — квартира огласилась
Криками, слезами, беготней.
Всеми мыслимыми голосами
Закричали дети:
— Мама! Мама!..—
«Сколько их? Наверно, целый рой!..»
— Чьи вы, дети?
— Тетенька, открой!..
…Налетели. Обняли ей плечи…
Разве может сердце человечье
Вынесть лепет этот, эти речи?.. —
Опустись на землю и кричи!
Толя ухватился за подол,
Шепчет что-то и не плачет Вадик,
Валя тянет девушку за стол
И ей руку гладит, гладит, гладит.
Девушка, чуть дух перевела,
Обхватила головы льняные,
Улыбнулась детям, как могла:
— Дорогие вы мои, родные…
Значит, мама ваша не пришла…
С болью, со слезами на глазах
Раздала ломоть пайка дневного.
(Раздавала, а на сердце страх:
Что оставить для отца больного?)
Рукавички отдала — свои.
Три полена принесла — свои.
Вскипятила чайник:
— Пейте, дети!
Маленькие, милые мои…
Всякие бывают дни на свете:
Потерпите, кончатся бои,
Немец Гитлер нам за всё ответит.
А сама стоит едва жива,
А сама не падает едва.
Маленькая, бледная, худая —
Старая она иль молодая?
Толя вдруг припал к ее рукам,
Не по-детски замер в муке долгой…
— Как нам звать тебя?
— Зовите Ольгой.
— Тетенька, ты будешь мамой нам?..
— Нет,— сказала Ольга. — Мамой? Нет.
Мне самой едва семнадцать лет.
* * *
Очень трудно жить.
Голову не опускать,
Отца своего накормить.
Детей чужих приласкать.
Страшней любого врага:
В квартире метет метель…
Если бы не цинга.
Отец бы не слег в постель.
Ольга взяла пиджачок,
Старенький, шерстяной.
Надо сходить на «толчок»
За день —
любой ценой.
Надо отцу найти
Зелени пучок.
Но с километр пути
До улицы, где «толчок».
А километр пройти —
Это что жизнь прожить.
Корку, чтоб есть в пути,
Склянку с водой, чтобы пить,
Ольга взяла и пошла
Рано, с утра,
За вокзал…
Что ей отец пожелал?
Только и мог — простонал.
* * *
В белом тумане двоится город:
За горизонт уплывает сад.
Шпили дворцов в облаках висят,
Купол Исакиевского собора —
Как перевернутый аэростат.
Петр,
от обстрела тесом обшитый,
Кажется, сердится на коне:
— Место мое, как раньше, в огне,
Надо умножить силы защиты.
Разве могу я стоять в стороне?!
Дав шенкеля скакуну в полете,
Он раздвигает мешки с песком.
Немцам грозит литым кулаком:
— Этого города вы не возьмете,
Штык наш германцам зело знаком.
Смотрят со стен глазницы пробоин,
Словно в расщелинах гнезда птиц…
Даже зимою пахнет прибоем.
Веет от Колпина близким боем.
Грозен тяжелый прищур бойниц.
Тихо и гордо в черных бушлатах
Ходят по берегу патрули —
Утренний иней на автоматах.
Тонут шаги в громовых раскатах —
Бьют по противнику корабли.
Адмиралтейство, дворец Растрелли…
Кажется, город в блокаде спит,
Но каждый камень в немца нацелен
И каждый дом о мести кричит.
* * *
На углу «толкучка», —
Замедлен шаг, —
Это блокадный
Универмаг.
В рваных ватниках матери,
В женских шалях отцы.
Голодные покупатели,
Голодные продавцы.
Нет
Ни мясных, ни молочных, —
Нет рядов никаких.
Всё без весов, с руки,
Но взвешивается точно.
Взвешивает рука —
Покачиваясь
