Типично «юродское» действие! И монархи в силу определенных традиций, видимо, бывали восприимчивы к ним. (Известны близкие по духу юродские действия Ивана Грозного.) В некоторых ситуациях они сами, по собственной инициативе, как бы менялись местами с шутами. Характерны сюжеты, где Насреддина назначают на высокие должности в государстве — иногда реальные, иногда шутовские, такие, например, как «начальник ослов». Получив это назначение в таджикском анекдоте, Насреддин (сидевший до этого рядом с падишахом) занимает место выше властителя. «Не пойму только, почему ты сел выше меня», — говорит падишах. «По прямому смыслу указа я имею право на это место», — отвечает Насреддин (№ 904).

Речь здесь идет не просто об очередной шутке, а о действии, имеющем давние корни и позволяющем некоторым исследователям говорить о существовавшей «мистической близости царя и изгоя» [30, с. 168].

«Демонстративная близость монарха и юродивых, — пишет А. М. Панченко, — восходит к древнейшему культурному архетипу, отождествлявшему царя и изгоя — раба, прокаженного, нищего, шута. Первый шут, попавший на страницы истории, жил при фараоне Пени I. Это был пигмей, который умел исполнять „пляску бога“ и с которым фараон отождествлял себя. За такое отождествление изгои античного мира иногда платили жизнью. На время римских сатурналий царем избирался раб. Все беспрекословно подчинялись ему, но он знал, что по окончании праздника ему предстоит стать кровавой жертвой... Отголосок этой традиции запечатлен в Евангелии — в том фрагменте, где римские воины провозгласили Христа царем... В Европе эта древнейшая традиция была очень живуча» [30 с. 164].

А. М. Панченко указывает на сцепу из одного жития, где юродивый Арсений словно меняется местами с Иваном Грозным, становится выше царя, и другую сцену, где юродивый возлагает на себя княжескую шапку и садится на место князя — тот уступает без возражений. «Первый и последний связаны незримой, но прочной нитью. Именно поэтому они могут меняться местами» [30, с. 166, 167].

Это наблюдение дает возможность сделать интересные типологические сопоставления в контексте анекдотов о Насреддине.

Анекдоты о Насреддине, очевидно, довольно рано стали известны в Европе. Многие сюжеты из знаменитых европейских сборников и литературных произведений обнаруживают явное сходство с рассказами о восточном герое. Но если фольклорные сборники (например, о Тилле Эйленшпигеле) складывались независимо от Насреддина, параллельно с ним используя международные, бродячие сюжеты, то в литературных произведениях можно иногда говорить о влияниях. Чаще всего речь в таких случаях идет о влиянии Востока на Запад. В. А. Гордлевский отмечает, однако, и случаи обратного движения — с Запада на Восток [5, с. 255][39]. Он ссылается, в частности, на мнение Р. Келера, который предполагал, что анекдот об одноногом гусе (ср. чеченский вариант, № 888), встречающийся только в анекдотах «насреддиновского» цикла, забрел в Турцию с Запада и, конечно, из Италии. Того же мнения был и А. Вессельский. Аналогичный сюжет есть в «Декамероне» Боккаччо (день VI, новелла IV)[40]. В «Декамероне» есть и другой представленный в нашей книге сюжет — о гулящей жене (день VII, новелла IV): «Однажды ночью Тофано запирается дома от жены; когда, несмотря на ее просьбы, ее не впускают, она представляется, будто бросилась в колодец, а бросает туда большой камень. Тофано выбегает из дома и спешит туда, а она, войдя в дом, запирается, оставив его снаружи, и, браня, позорит его». (Ср. персидский анекдот «Хитрость жены», № 56.) В комментарии к турецкому варианту этого анекдота В. А. Гордлевский называет его примером «возвращения на Восток сюжета из „Декамерона": в условиях старого Востока такая ситуация была бы невозможна» [5, с. 269].

Ряд «насреддиновских» сюжетов можно встретить и в «Фацетиях» Поджо Браччолини; некоторые из соответствий указаны в комментариях[41]. Таковы, например, история о том, как маленький Насреддин «срезал» учителя (узбекский анекдот «Детский ум», № 12; в «Фацетиях» ему соответствует новелла CLXIX «Удивительный ответ мальчика кардиналу Анджелотто»), узбекский анекдот «Ворота Самарканда» (№ 493 — ср. новеллу XXIII) и др. А. Вессельский полагал, что в Турции давно (с XVI в.) знали «Фацетии». Напротив, В. А. Гордлевский усматривает здесь «прямое, доказуемое влияние Востока на Запад».

В более позднее время сюжеты о Насреддине прямо использовались в европейской литературе; знаменитый ходжа стал героем специально ему посвященных книг. На русский язык была переведена, например, книга французского писателя Пьера Милле «Насреддин и его жена», в основу которой положены дошедшие до Франции анекдоты о Насреддине[42]. Русский писатель В. И. Немирович-Данченко использовал «насреддиновские» сюжеты в своем романе «Орлиное гнездо» (см. об этом [27, с. 142]). Интересную стихотворную обработку этих анекдотов предложил румынский писатель А. Панн[43]. Анекдоты о Насреддине (и Хитром Петре) не раз использовали и болгарские писатели — П. Р. Славейков, Л. Каравелов, Х. Ботев, Елин Пелин (см. [32, с. 346]), а совсем недавно — Чавдар Аладжов[44].

Наибольшую известность получила, однако, уже упоминавшаяся «Повесть о Ходже Насреддине» советского писателя Леонида Соловьева (первая книга, «Возмутитель спокойствия», вышла в 1940 г., вторая, «Очарованный принц», — в 1956 г.). Здесь Насреддин — сын седельщика из Бухары, к тридцати пяти годам успевший постранствовать чуть ли не по всему миру: он побывал в Багдаде и в Стамбуле, в Тегеране и Бахчисарае, Эчмиадзине и Тифлисе, Дамаске и Трапезунде; знал и нищету и хорошие времена. И всюду он — возмутитель спокойствия, защитник угнетенных, мастер хитроумных проделок, острый на словцо. Его боятся и ненавидят богачи и власть имущие, его любит простой народ. Похождения его близки к сказочным, фольклорным: он предлагает расплатиться звоном монеты за запах шашлыка (ср. наш № 326), учит грамоте ишака (ср. № 743), вообразив, что он умер, советует несущим его, где переходить реку (ср. № 1222), и т. д.

Кстати, сам герой Л. Соловьева дает любопытный комментарий к рассказам о собственных похождениях, которые при нем же передаются из уст в уста. Например, он поясняет последнюю из перечисленных выше историй о том, как ему приснилось, будто он умер: «Во-первых, мне не приснилось, что я умер. Не такой уж я дурак, чтобы не отличить себя живого от мертвого... Просто я устал, и мне не хотелось идти, а эти путники были ребята здоровые: что им стоило сделать небольшой крюк и отнести меня в деревню? Но когда они решили переходить реку там, где глубина была в три человеческих роста, я их остановил, заботясь, впрочем, не столько о моей семье, ибо у меня ее нет, сколько об их семьях»[45].

Подобным комментарием, доказывающим, что «дурацкие» проделки Насреддина не всегда так