язык, свой дом. Она гуляла в Ночь Луны, она смотрела в мертвую ару… Не смотрела – смотрит. Закатные звери тянут когтистые лапы, скалят черные пасти, рвутся наружу. Чего они хотят, за кем пришли?

– Ты…

Зеленая муть идет волнами, выпуская голову, пальцы, руку, плечо, все тело – длинное, стройное, гладкое. Ни волоска, ни родинки, ни шрама, только ровная, тугая, безупречная кожа. Лунная зыбь колышет лежащего, а он улыбается блаженно и голодно, улыбается и шепчет:

– Ты… ты… – Полусонное тело ворочается в сладкой истоме, а лунный прилив поднимается, набирает силу; в туманной глубине проступают новые головы, запрокинутые, улыбающиеся, они повторяют одна другую, как горошины одного стручка, как пчелы одного улья. С шей, щек, подбородков стекают дрожащие капли, медленные, как слизни, мерцающие, как позеленевший жемчуг…

– Ты…

Зеленое озеро дышит медленно и сонно, наползая на усыпанный пеплом берег. Пепел клятвы, пепел сердца, пепел цветка… Кольцо пепла от черной стены до сонного зеркала, узкое кольцо, а стена пошла трещинами.

– Ты…

Нет сил терпеть, прятаться, скрываться. Пусть будет, что будет, она идет!

Резкий, властный окрик, скрежет ножа по стеклу и ветер, горячий, сухой, злой. Что-то рушится сверху, пепел прорастает гвоздиками, серое расцветает багряным, бледные, гладкие пальцы сжимаются и разжимаются, тянутся вперед.

– Ты… – Вязкая сонная волна вздымается медленно и неотвратимо, ползет к берегу, щетинясь скрюченными руками. Тьма припадает к пунцовым цветам, черным снегом кружится пепел, шипят, умирая, дождевые струи, а волна растет, раздувается, как шея песчаной змеи. В слизистой толще становятся видны темные сгустки, неспешно всплывая, они оборачиваются все тем же лицом – зовущим, чудовищным, неизбежным.

Зеленое озеро гигантским слизнем взбирается на расцветший пепел, мертвая зелень встречает живую кровь. Шипение переходит в рев, кто-то кричит от нестерпимой боли, и эхо повторяет: «Стой!»

– Стой! – Из багрового жара вырываются быстрые тени.

– Стой! – Когтистые лапы бьют студенистую тварь, по черной шкуре стекают алые капли.

– Стой! – Многоликий и многорукий шепчущий холм дергается и отползает, становясь волной, растекаясь озерной гладью. Ненавистные лица уходят в зеркальную глубь, тонут, расплываются, сливаются с лунным льдом, шепот становится неразборчивым, мешается с треском свечей, с горячим дыханьем…

– Спишь?

Первородный! Здесь, с ней… Как и обещал! Они вместе, и зло истает, отступая пред кровью Кабиоховой.

– Ну, – смеется любимый, – спишь как сурок, а говорила, мы все умрем.

Никого! Только белые гвоздики в вазах, любовь и утро. И жизнь.

– Первородный пришел. К недостойной…

– К кому же еще? – голубые глаза обдают весенним счастьем. – Ты вчера на прощание такого напророчила… Если б не дела, я бы всю ночь протрясся от страха.

– Я, – крови нет ни на рубашке, ни на простынях, – я уснула… Мне снился спящий в зеленом озере и пепел…

– Бывает и хуже. – Рука любимого ложится на волосы, лаская, скользит по щеке. – Пожелай мне удачи и можешь спать дальше.

– Пусть твои цветы созовут пчел удачи, – остановить этот миг, замереть, застыть навсегда! – и пусть сомнения твои унесут реки.

– Так и будет, – в глазах любимого сверкнула молния. – Клянусь Истинными богами, а ты сиди тихо как мышонок и жди.

– Когда к недостойной вернется счастье?

– Не знаю, – тень печали затмила радость и унесла смех, – три дня я проторчу в суде, а по ночам придется возиться с делами.

– Первородный хотел, чтобы Мэллит… Мелания выходила к ужину.

– И хочу, – искры в дорогих глазах зажигают в сердце костер, – но суд и смерть – это не для женщин. Будь Матильда здесь, я б ее тоже никуда не пустил.

Мэллит кивнула и улыбнулась, хотя свечи померкли и гвоздики потемнели от печали.

– Ничтожная будет ждать три дня.

– Дольше, – губы любимого коснулись руки недостойной. – От твари, которую мы судим, просто так не избавишься. Три дня и еще четыре, а потом мы с тобой поговорим. Нам ведь есть, о чем поговорить?

– Первородный любит свою Мэллицу?

– Конечно. – Любимый недоволен; ему не нравится, когда она спрашивает об очевидном, но женское сердце не похоже на мужское, ему нужно не одно слово навсегда, а сотня сотен в каждую встречу!

Глава 3. Талигойя. Ракана (б. Оллария). 400 год К. С. 16-й день Зимних Скал

1

Вокруг вот уже месяц как ставшего Гальтарским дворца горели костры. Двор кипел мундирами и судейскими мантиями, зато соседние дома ослепли – цивильный комендант запретил открывать ставни. Сам Дикон до такого бы не додумался, значит, подсказали…

– Господин Первый маршал, – молодой цивильник был учтив и курнос, – прошу вас свернуть к подъезду Святого Алана.

– Святого Алана? – переспросил Иноходец, – Куда это?

– Бывший Марагонский, – охотно пояснил офицерик, – от него как раз курьер отъезжает.

– Ясно. – В войне имен Альдо поверг врагов в пух и прах, остались сущие пустяки вроде Кэналлийского моста. – Жильбер, поворачиваем.

Сэц-Ариж выразительно пожал плечами и направил гнедого к ощетинившейся пиками арке, Дракко без понуканий двинулся следом. Днем дороги короче, а стук подков тише, днем видишь только то, что есть, и кто виноват, если ночные кошмары приятней яви?

– Господин Первый маршал, – еще один офицер молодцевато отдал честь, – теньент Родстер к вашим услугам. Цивильный комендант приказал открыть для членов Высокого Суда Бронзовый кабинет. Там горит камин и поданы напитки, но, боюсь, времени на отдых не осталось.

– Его величество уже прибыл?

– Только что, – сообщил Родстер и заученно добавил, – но герцог Окделл и полковник Нокс здесь с раннего утра.

– Доброе утро, герцог.

– Доброе утро, сударь. Вижу, вы наготове.

Кракл в не успевшем обмяться зеленом одеянии с массивной цепью на шее вызывал, мягко говоря, недоумение. Прежде головы законников украшали невысокие колпаки с пряжками, сейчас на судейских нацепили венки из туи. Сюзерен, как мог, переделывал сегодня в позавчера.

– Трудное дело, – гуэций многозначительно тронул облепленный печатями мешок для бумаг, – но для юриста чем сложней процесс, тем почетнее его выиграть.

– А разве его можно проиграть? – невольно скривился Робер. – Простите, не совсем здоров.

– Мои соболезнования, – Кракл остался все тем же извлеченным из-под дорских обломков холуем. – Нет, герцог, в победе я не сомневаюсь, меня беспокоит зазор между древними кодексами и современным правом. Если защита ударит туда, Феншо придется тяжело.

– Я плохо знаю судейский мир, – венок над косыми глазами напоминал о ярмарочных фиглярах, – что представляет собой защитник?

– Мэтр Инголс очень опытен, – значительно произнес Кракл, – и очень хитер. Государь, назначив обвиняемому защитника, чего в старину ни бывало, невольно указал на противоречия между кодексом Доминика и позднейшими законами. Боюсь, мэтр Инголс понял указание его величества использовать для защиты герцога Алва все возможности слишком буквально.

– Вам следовало сказать об этом раньше, – буркнул Робер, прикидывая, с какой стороны обойти увенчанного туей подлеца.

– Я предупреждал государя! – один глаз гуэция взмыл к небесам, второй вперился в Иноходца. – Его величество ответил, что чем безнадежнее дело, тем больше прав должно быть у подсудимого. Справедливость и великодушие его величества не знают границ, его слова следует выбить на фронтоне этого дворца!

– Так выбейте, – не