Шрифт:
Закладка:
Смекнув тогда, что всякий, кому не лень, может урвать кусок пожирнее, я сказал Жилю, что сам, мол, займусь продажей барахла, чтобы освободить его от лишних хлопот. И вот однажды вечером во время буйного застолья — и на какие только средства: ведь сундуки уж давно опустели, а из-за крепостных стен что ни день, тявкали кредиторы! — я добился-таки того, чего хотел, все честь по чести. Жиль разрешил мне продавать все, что заблагорассудится — не иначе окончательно тронулся! Больше того: он даже решил было выдать за меня свою дочь Марию, а вернее, предложил купить — а впрочем, он продал бы ее любому, кто больше бы дал. Но я не посмел: ведь ей было только шесть лет… А вот золотишком я снабжал его исправно! Если бы погрузить все эти мешки с золотом на повозки, получился бы целый обоз! Вот так, точно масло на солнце, таяло состояние едва ли не самого богатого сеньора во Франции! А мы только веселились. Да набивали карманы — на черный день. А теперь — конец».
Над сторожевой будкой кружат вороны. Стоит глубокая ночь, в небе зависла полная луна. Она выхватывает из тьмы покрытые снегом широкие холмы и одетые в хрустальный иней деревья. Лунный свет падает пляшущими бликами на поверхность воды в крепостном рве. А на глади близлежащего озера серебрится, тая вдали, лунная дорожка. Время от времени на дороге, ведущей в замок, мелькает тень — слышится хруст мерзлого валежника: это, должно быть, кабан или лиса, а может, олень.
Бриквиль вспоминает расшитые золотом гардины, развешанные в залах Тиффожского замка, массивные, украшенные гербами серванты, зажаренных фазанов, выставленных в ряд на застланном роскошной скатертью столе.
«Нет-нет, — думает он, — это еще не конец! Я возьму себе другое имя — Бриквиля больше нет. И прикуплю доброй землицы где-нибудь на юге. Мы еще поживем. А вот другие — как знать!»
Екатерина Туарская:
«Жиль спускал все без разбору, точно безумный. Казалось, будто богатства предков, нажитые с таким трудом, давили на — него тяжким бременем. Дай ему волю, он разбазарил бы и мои земли, и даже наследство родной дочери. Он опять стал обхаживать меня, как обычно, когда ему что-то было нужно, но я уже была не та простушка, что прежде, и пропускала его медоточивые речи мимо ушей. Тогда он услал нас с Марией в Пузож, возрадовавшись, что наконец-то обрел свободу. С той поры я видела его лишь издали, и с каждым днем, как это ни прискорбно, он становился от меня все дальше. Так печально закончилась наша любовь, которая так хорошо началась. Да простит его Господь!»
19
ОРЛЕАНСКАЯ МИСТЕРИЯ
Жиль:
— Спустя время, однако, — продолжает брат Жувенель, — вы охладели к церковной музыке. Неужто вам так быстро наскучили дивные голоса певчих и величественные раскаты органа? По словам очевидцев, вы в то время разъезжали по городам и весям со своей рыцарской и духовной свитой и обозом; где вас только не видели, вы занимали все постоялые дворы, поглощали все запасы продовольствия и разыгрывали представления — мистерии, соти[43], морески[44], моралите[45]. Выходит, прощайте канторы — здравствуйте, шуты, так, что ли?
— Я никого не гнал.
— Ясное дело, монсеньор. Конечно, вы не смели никого прогнать, потому как от излишеств и бесчинств вообще перестали что-либо соображать.
— Просто мне нравилось доставлять людям удовольствие! Приносить радость!
— Устраивая пышные празднества, вы хотели поразить всех своей щедростью и великодушием и надеялись, что люди будут преклоняться перед вами еще пуще. И мне кажется, истина тут вот в чем: когда у вас были певчие, те немногие, кто слышал их, больше восхищались ими, а не вами. То было немое упоение. А вы жаждали всеобщего, бурного восторга, хотя и не заслуживали этого. Вот почему вы ударились в театрализованные представления — они непременно должны были сопровождаться оглушительными, исступленными рукоплесканиями и безудержным ликованием. Так возникла Орлеанская мистерия — она-то и поглотила все ваше состояние.
— Веселье, царившее вокруг, и мне доставляло несказанную радость. И я от всей души ликовал вместе с толпой. И в радости искал забвения. Я любил громадные подмостки: обыкновенно там трудилась добрая сотня мастеровых, а то и больше; они обсаживали сцену деревьями, но не искусственными, а настоящими, возводили всевозможные декорации, изображавшие горные пейзажи, дворцы и замки.
— Какое неслыханное ребячество! И это я слышу от вас, полководца, под началом которого была целая армия.
— Из года в год 8 мая орлеанцы устраивали праздничные шествия в благодарность Всевышнему, даровавшему им свободу. То был воистину великий день…
— А вы играли в щедрого мецената, у которого богатств что у принца крови, а то и больше? Вы снова принялись тешить себя химерами!
— Орлеанцы не забыли Жанну. И соратников ее, чьи имена везде уже давно были преданы забвению, — Лаира и де Рэ. А мне хотелось, чтобы память о нас осталась в сердце народа на века — вот я и заказал одному сочинителю, искусному стихотворцу эту мистерию…
— И попросили его, чтобы он вывел вас главным героем!
— Нет, достоуважаемый брат, вторым после Жанны… Зачем вы придираетесь к каждому моему слову! Да, мне нравились пышные зрелища! Как вы не поймете: в них было мое спасение.
— От чего?
— От кошмарных наваждений, от бесов, которые неотступно преследовали меня! А яркие зрелища помогали мне избавиться от этих ужасов. Пока они шли, я удерживался на краю мрачной бездны. Благодаря им я становился таким, каким видел себя в своем воображении…
— Таким образом, вы обманывали сами себя. Да и не только себя, но и тех, кто по простоте души восхищался вами и молился на вас, как на Бога.
— Я верил, что я и правда такой, каким хочу казаться. К тому же Орлеанская мистерия была действом совершенно необыкновенным: я снова видел Жанну, мы как бы заново переживали нашу молодость и дружбу. Лично для меня подобные воспоминания были величайшими из чудес…
Мастер Фома:
— Реймс был самым великим днем в жизни Жиля, а Орлеан — его
