Шрифт:
Закладка:
Боже, как изныла у меня душа! Крылов был прав, солдаты видели, с каким трудом я доставала каждый рубль, деньги пленных были тоже затронуты. Как могла я оправдаться перед солдатами? Оставалось только уйти.
– Выяснять нечего, господа. С первого дня моей работы я объявила вам, что уйду из комитета. Вы сами просили остаться и предложили свои услуги. Что касается денег, вы правы, очень трудно доставать их. Обеспечить каждого офицера хотя бы 2000 рублей я не могла, не получив суммы, обещанной Второвым. Вы знаете, он посулил было 100 000 рублей, а дал всего-навсего 22 500.
– Марья Антоновна, – перебил меня Крылов, – вспомните мое слово: и вас подведут эти господа. В лучшем случае – тюрьмы не миновать. Вот увидите, и для вас ничего не сделают. Все трусы они, нет патриотов в России. Не думайте только, Марья Антоновна, что и мы струсили. О нет! Мы-то хотим работать, да без денег ничего не сделаешь.
– Чтобы не было неприятностей, – сказала я, – сегодня я состою в комитете последний день. – И, обращаясь к Андриенко, я спросила, будет ли он сопровождать меня на Дон.
– Как ездил с вами, так и буду ездить. Если это комитету мешает, могу уйти вмсте с вами.
Солдаты молчали, видимо подавленные. Могла ли я сердиться на них? По существу, ведь они были правы.
Из комитета я поехала домой с мигренью. Обещая быть утром, я сказала собравшимся офицерам, что через день или два двинемся на Дон. В моей комнате оказалось много народу: офицеры, дети, старики. Что делать, неужели всех бросить? Они шли ко мне, зная, что я могу часами слушать их, что чувствую их нужду и всякое горе переживаю с ними… Со мной не нужны были прошения, которые разбираются в заседаниях; я понимала, что помощь требовалась немедленная. В Москве этого не учитывали: сытый голодному не товарищ.
Но видно, за испытания этого дня Бог захотел меня утешить. Дома передали мне пакет с 10 000 рублей и запиской: «Прошу принять скромную лепту на ваше великое и святое дело – спасение бедного офицерства. Русский человек».
Я так никогда и не узнала, кто был этот жертвователь. Совершилось прямо чудо! В такую решительную для меня минуту на ожидание мое откликнулась добрая душа человеческая…
Выдав документы и деньги отправлявшимся в одиночку на Дон офицерам и сделав все возможное для их семей, я осталась одна-оди-нешенька. Утешало меня только то, что я успела захватить с собой большое количество комитетских удостоверений, – ведь ввиду ухода моего из комитета, я могла и не получить их больше. Не с кем было посоветоваться. Домашние мои и без того огорчились, догадываясь, что я переживаю какую-то драму. Я чувствовала себя совсем больной, легла рано спать – в первый раз за много дней – около 11 часов вечера. Скоро уснула. Утром пришел Андриенко, мой верный союзник. Принес бланки из комитета, всего было около 300 удостоверений.
– Я напечатал их вместе с Крыловым, – сказал он. – А сейчас пойдемте с вами в совет депутатов, авось удастся дело с мукой.
В совете к нам подошел какой-то большевик, которому мы и представили наш мандат уполномоченных для переговоров об обмене муки на одежду и белье. Член совета отправил нас в комитет по продовольствию Москвы, находившийся там же в совете и состоявший исключительно из евреев. Андриенко показал нашу бумагу. Просмотрев ее, член совета решил:
– Очень хорошо. Продовольствия в Москве мало, мука нужна. Может быть, товарищи, вы могли бы взять 30 вагонов муки в обмен на мануфактуру?
– Да. Но как доставить муку? – спросила я. – Ведь не скрыть, что везем 30 вагонов с мукой; какие-нибудь бандиты убьют нас и муку разграбят.
Член совета призадумался.
– И это правильно. Нынче все скоты, не люди. Но у вас есть вооруженная команда.
Мы поспешили согласиться.
– Хорошо, едем. Но привезти сразу 30 вагонов, вы сами понимаете, нет возможности. Будем провозить по 5–6 вагонов. Да и для этого нужна команда вооруженных солдат немалая.
– Отлично, отлично, – одобрил член совета, – нужные бумаги сейчас вам выдадут. Идемте со мной.
Мы попали в одну из комнат совета.
Не знаю, можно ли назвать ее канцелярией… Тут и шкафы, и пишущие машинки, и разбросанный сахар, и куски хлеба, и коробки от консервов. Ужасающая грязь и сор. Член совета приказал машинистке напечатать такие бумаги, какие мы сами укажем.
– Вы, товарищи, не говорите на Дону, что эта мука – для нас. Скажите, что на сухари для пленных. А то не дадут казаки, все – сволочь, которую вырезать надо.
Бумаги были написаны следующие: «Половцову. Новочеркасск. Комитет союза бежавших из плена солдат и офицеров согласен на обмен муки на мануфактуру и необходимые вещи. Уполномочены для переговоров товарищ Андриенко и председательница благотворительного отдела при союзе сестра Нестерович».
Вторая бумага гласила так: «Московский совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов командирует товарищей Андриенко и сестру милосердия Нестерович на Дон за мукою для рабочего население Москвы, просит по пути все власти оказывать помощь товарищам Андриенко и Нестерович. Вагоны с мукою будет сопровождать команда бежавших из плена, с оружием».
Бумагу подписал за председателя какой-то Циммервальд.
Получением таких документов открывалась новая возможность помощи офицерам. Мы почувствовали себя с Андриенко такими счастливыми, что и передать трудно. Отправились в комитет, где произошло бурное заседание: солдаты еще раз старались уговорить меня бросить работу, которая должна неминуемо окончиться для меня в лучшем случае тюрьмою. Я не спорила, но все же
