Все это неудивительно: в русской жизни единственным ресурсом социального самоуважения и средством борьбы интеллигенции стала нерусская (западная) культура и идеология, под которую начали подгонять русскую реальность – как в теории, так и в практике. Выбор идеологической ориентации был всегда противоположен официальной; ergo: в качестве желательной альтернативы русским моделям и формам всегда выбирались западные. При этом не очень образованная интеллигенция (высокая образованность русской интеллигенции – это один из «бандерлогских» компенсаторных мифов, которые она о себе создала) плохо знала, понимала и чувствовала не только свою страну, но и Запад, который мифологизировала, а миф принимала за реальность (в 1960-е – 80-е годы все это повторит совинтеллигенция).

По сути, русская интеллигенция попыталась создать альтернативно-теневое русское общество, которое должно было втянуть в себя остальную Россию, как когда-то ордынизированная Москва втянула-всосала в себя остальную Русь. Но у Москвы вышло, а у интеллигенции нет. Лихо, которое она разбудила, не зная и не любя ни своей страны, ни своего народа, почти сожрало ее; остатки успела защитить/ спасти советская власть, о чем очень точно написала Н. Мандельштам в «Книге второй».

VI

Здесь я хочу сделать небольшое отступление эпистемологического порядка. Листая недавно леонтьевский журнал «Главная тема», я наткнулся на очень интересную и умную статью В.А. Найшуля, который одной из серьезных проблем России считает (и я согласен с ним) тот факт, что у нас нет обществоведческих школ мирового класса, причем это еще дореволюционная проблема. Иными словами, у России на протяжении всей ее истории не было обществоведческих школ мирового класса. Были отдельные ученые, были коллективные достижения (например, потрясающий многотомник по этнографии «Народы мира», 18 «кирпичных» книг) – и немало. Но обществоведческих школ, т. е. систем не было и нет. Да и просто фигур, сравнимых по уровню с теми, что были, например, в литературе (этот факт тоже отмечает В.А. Найшуль) или (добавлю я) в музыке, живописи, разведке и шпионаже (впрочем, в последнем случае есть интересная закавыка-параллель, отмеченная Джоном Ле Карре: у русских были великие шпионы, но русские не создали великого шпионского романа, в отличие, например, от англичан, у которых было и то, и другое – но это к слову).

Отсутствие обществоведческих школ мирового класса в России, СССР и тем более в интеллектуально убогой, примеряющей вышедшие из моды на Западе шляпки, РФ не случайно. Во многом это связано, полагаю, с господством в интеллектуальной сфе-

ре такого слоя как интеллигенция, которая, помимо прочего, блокировала профессиональную самоорганизацию работников умственного труда, подменяя ее идеологической, а следовательно, исходно не позволяла оформление школ в обществоведении. В отличие от этого, в естественных науках, где положительную профессиональную деятельность подменить негативной социально-критической намного труднее, русские школы мирового класса сложились. Разумеется, необходимо отметить и невысокий профессиональный уровень среднего обществоведа в России, его зависимость от западных школ (опять же интеллигентский комплекс), но я хочу обратить внимание прежде всего на сущностную и организационную сторону дела.

Далее, интеллигенты-обществоведы национальных школ мирового класса создать не могут не только по профессионально-организационным причинам, но и в силу повернутости – лиц, шей, мозгов – на Запад, в сторону от своей страны. Отсюда – усвоение, адаптация и компиляция чужой социальной мысли, изложение своей реальности и истории на чужом языке, в чужих терминах, отражающих чужие реалии, в чем и преуспели в России, как либералы, так и марксисты. Поэт Максимилиан Волошин так охарактеризовал эту ситуацию:

Но жизнь и русская судьба

Смешали клички, стерли грани:

Наш «пролетарий» – голытьба,

А наши «буржуа» – мещане.

Мы все же грезим русский сон

Под чуждыми нам именами.

И так до сих пор. Как и уж тут свои обществоведческие школы, да тем более мирового класса – так, «в чужом уголку присесть».

В отличие от русской литературы, русское обществоведение не усвоило системно и не переварило в соответствии с национальной спецификой западную мысль. «Когда есть достаточно большая группа людей, – пишет В.А. Найшуль, – которые знают языки, знают разную культуру, то использование чужой терминологии не вызывает напряжения. Они хорошо понимают контекст, понимают, какое реальное понятие за этим термином стоит. Такой достаточно многочисленной группы, такого круга у нас сейчас в наличии нет. Более того, на самом деле Россия является настолько специфической страной, что общенационального осмысления экономической политики, осмысления этих заимствований как-то не наступило. Здесь – огромный фронт работы: есть очень своеобразная культура, которую можно определить, наверное, как «восточно-христианскую», как наследника Византии. Эта культура генетически достаточно близка к западной, для того чтобы определенные западные вещи можно было бы притаскивать и адаптировать и они не оказались бы категорически чужеродными. Но для этого нам бы хорошо было бы иметь свою собственную мысль, нам хорошо бы иметь свой адекватный общественно-политический язык, а не тот уродский, про который еще Пушкин сказал, что его не существует». Но ведь именно русская интеллигенция и совинтеллигенция сделали все, чтобы на место собственной мысли поставить либерализм, марксизм и теперь опять либерализм и связанные с ними понятийные комплексы.

Все это приводит к весьма небезобидным результатам. В.А. Найшуль приводит в качестве примера Аргентину, которая в первой половине XX в. не смогла создать свою экономическую школу, а во второй половине XX в. жестоко поплатилась за это: «В первой половине XX века Аргентина представлялась мощнейшей, перспективнейшей страной. А дальше, как они сами рассказывают на семинарах, происходило вот что: своей школы нет, в Европе говорят – надо закрывать экономику – мы закрывали, надо открывать – мы открывали». Результат – катастрофа.

Нечто подобное дважды произошло с Россией в XX в. Сначала на либеральной основе, а затем на марксистской. Я далек от того, чтобы объяснять русские катастрофы 1917 и 1991 гг. исключительно научно-интеллектуальными факторами. Дело, однако, в том, что отсутствие языка, понятийного аппарата для собственного социосистемного самопознания, частным проявлением чего является отсутствие обществоведческих школ мирового класса, есть системная или, если угодно, цивилизационная слабость, ведущая к геоисторическим поражениям. Интеллигенция есть субъект, персонификатор этой слабости. Появившаяся как результат отставания, результат того, что разложение старого опережает формирование нового, с определенного момента она – объективно – стала еще больше усиливать это отставание, работать на него, блокируя выработку адекватного для данной системы языка самоконцептуализации, что обрекало Россию на интеллектуальную зависимость от Запада. В плане мировой интеллектуальной борьбы, геоинтеллектуального противостояния интеллигенция – это слой-пораженец. В отличие от профессиональных интеллектуалов, например,