Шрифт:
Закладка:
Еще со времени работы в Уральске он много нажил себе врагов, но здесь, в Казани, противник был могущественней, прежде всего либералы, считающие себя столпами нации. С ленивым прищуром смотрели они на молодежь, собравшуюся вокруг «Эль-ислаха», и, сохраняя респектабельность, не отвечали на критику «взбалмошных мальчишек». Однако не погнушались натравить на редакторов «Эль-ислаха» мелкотравчатых писак. Те охаивали теперь все, что выходило из-под пера Фатиха Амирхана и Габдуллы Тукая. Габдуллу называли поэтом Сенного базара, частушечником, коровой, забредшей в сады литературы, осуждали за то, что он, мол, только и делает, что переводит Пушкина и Лермонтова; наконец, обозвали татарским Пушкиным с обсопленными рукавами.
«А долго же они терпели меня, — думал он о с т о л п а х. — И прощали мне мои сатиры, и признавали талант, и — ей же богу! — самый богатый и родовитый отдал бы за меня свою дочь, только бы я был с ними.
Что ж, были у них и неплохие идеи. Ну, например, они понимали, что татары не имели дворянской культуры и много от этого потеряли. И вот теперь, добиваясь новых богатств и власти, нувориши хотят создать свою культуру.
Ах, господа, мне тоже жаль, что не было у нас Ломоносова, Чаадаева, декабристов, Толстого! Но вы опоздали… рано или поздно может повториться революция. Жаль, повторяю, что не было у нас светских наук, свободной культуры, но было всегда бытование народа, его жизнь с его ремеслами, песнями, обрядами — это ведь тоже культура. Есть взаимосвязь с соседними народами, редкий житель не знает двух-трех языков, в быт свой пускают инородное — и оно становятся своим. Он, народ, терпим, добр, душа его открыта для других народов, для новизны, для наук и творчества. Так мало? Но это — целый народ! Теперь ваш класс ничего не даст, господа, ждать можно только от народа».
Так стоило ли переругиваться с невеждами, пусть себе лают. Ах, если бы пренебречь и выпадом Сагита-эфенди… не смог, не удержался! Но и укол вчерашнего собрата был очень уж подл: критику Тукая на черносотенцев и кадимистов он расценил как измену нации и прибавил: уж не лучше ли сразу позвать городового? «Ой, баиньки, баиньки, мы у баев паиньки!..» — написал Габдулла. Сагит-эфенди ответил рифмованной бранью. Габдулла тотчас же написал:
Шакирд, муллою став, ох и лопает!
Мулла, ишаном став, ох и лжет!
А ты, заделавшись писакой,
Злословие пускаешь в оборот!
Он не чувствовал усталости, но таял с каждым днем. В работе горячил себя крепким чаем и курил, курил постоянно, а ночами не мог заснуть, с мучительной болью выкашливая табачную копоть из легких.
В одну из ночей особенно сильным был приступ кашля; вконец изможденный, он встал, зажег свечу и двинулся было к столу, но закашлялся опять, горлом пошла кровь, но кашель почти тут же прекратился. Он дошел до кровати и лег навзничь, не отнимая полотенца от губ. Странный, внезапный покой обволакивал тело, была такая слабость, что лень шевельнуть пальцем, но мысль работала четко, без страха, спокойно. «Такого не может быть, чтобы так вот сразу… проклятый кашель, я слишком напрягался, наверно, в горле лопнул капилляр. Впрочем, завтра схожу к врачу».
Не было сна, но и кашель больше не повторялся, была только слабость, которую можно было бы посчитать за лень. Да, все это очень походило на лень, и страха он не испытывал. Он думал — теперь уже умудренно-насмешливо — о ничтожности перекоров с бывшими товарищами, о собственной мальчишеской запальчивости, о том, что у него нет ни зла, ни обиды на Сагита-эфенди… бог с ним, пусть живет как ему хочется. Все этакое он оставит, будет писать стихи, напишет еще один учебник, а там, даст бог, возьмется за роман; пожалуй, он готов… пора, пора!
Но прежде надо бы как-то упорядочить жизнь. Вот, может быть, снять квартиру в каком-нибудь тихом уголке города, развязаться с бездельниками, которые только пьют, прожигают жизнь. Ему-то зачем такое, с какой радости пить, с какого горя прожигать жизнь? Ему надо работать… Мысли немного путаются. Впрочем, нет: он ведь думал о том, что надо работать, о том, что у него должна быть наконец-то семья, свой угол, радость, какую могут дать только дети. И если бы добрая, милая девушка, такая, как… Мысли немного путаются, ведь он хотел сказать: такая, как Зейтуна, а сказалось, нет, вспомнилось… да, только вспомнилось. Была Диляфруз. А в промежутках между безверьем и надеждой появлялась Нафисэ, замкнутое, кротко-счастливое существо, — и чувство его не знало останова, как не знает его даже схваченная льдом река, бегущая своей дорогой в глубокой укроме. Была Фирая-ханум, от чьей властной красоты он бежал, и вот теперь маячила перед взором Зейтуна. Которую из них он любил? Или не любил ни одну, а все его чувства были только желанием любви… да, вот что не иссякнет… пока еще не истощается, это желание любви. Когда-нибудь кончится и оно, и тогда конец всему.
А что, если бы его жизнь сложилась иначе? Ну, стал бы он муллой или учителем, жил бы, наверно, в деревне или в маленьком городке, была бы у него семья… Судьба? В детстве еще она оторвала его от родных, от его сословия и отдала в руки простолюдинов — бедной деревенской старухи, казанского кустаря, крестьянина. Но мальчиком еще он знал, что, закончив медресе, вернется в свое сословие. Не вернулся. Призвание определило его дальнейшую жизнь? Но что значит само по себе призвание без связи с судьбой? Как могут согласоваться наклонности человека к какому-нибудь занятию и то неминучее, что называют судьбою? И где же место свободе выбора, вольному деянию?
Мысли немного путаются… да, вот что: быть может, его слезы, детские жалобы, сиротство — они-то и стали поэзией? Быть может, страдание и печаль и есть поэзия? Ведь, например, юмор сам по себе еще не поэзия. Крестьяне и споют веселое, сочиненное на ходу, байки-шутки расскажут, а потом берутся за труд. Быть может, их труд и есть поэзия? А его труд в том, чтобы выразить страдания. Но красота… разве не она вызывает к жизни поэзию? Разве страдания? Нет, не страдания, а то, как человек преодолевает страдания. Преодоление — вот поэзия. Преодолевать, превозмогать… это ему подходит, это знакомо.
