– Фрау Беккер!

Она тут же появляется внизу лестницы, ведущей в мансарду.

– Схватки становятся сильнее, – говорю я и тут же умолкаю, зажатая тисками боли.

Прямо тут же, на лестничной площадке, я сгибаюсь пополам.

– Все хорошо, – успокаивает она меня. – Я уже послала за доктором Кауфманом. Герман? – кричит она мужу. – Кипяти воду и доставай чистые полотенца, они в бельевом шкафу. Быстрее. Эрна, идем со мной.

Боль поглощает меня целиком. Я становлюсь ее послушной рабой: хожу, сижу, лежу, раскачиваюсь взад и вперед, сгибаюсь так, как она велит.

Ну почему любовь всегда кончается болью?

Я стараюсь думать только о том, как нам с Вальтером хорошо было вместе. Вспоминаю наши долгие прогулки у реки. Его поцелуи, такие нежные и сладкие. Как светлели его глаза при виде меня. Его глаза, руки, его тело, такое теплое, прижатое к моему. Его дорогое прекрасное лицо.

О, Вальтер, как же я по тебе соскучилась.

И тут боль снова накрывает меня с головой.

Свежевыбритую, сразу после клизмы, доктор Кауфман пытается уложить меня на кровать. Но я не хочу. Почему-то кажется неправильным лежать на спине и чувствовать, как ребенок давит на внутренние органы. Поэтому я становлюсь на четвереньки и пускаюсь в медленный, острожный путь вокруг комнаты, обливаясь по́том, преодолевая то холмы, а то и целые горы боли, которая заставляет меня стонать. Мои стоны делаются тем громче, чем меньше света просачивается снаружи. Как ни странно, стоны облегчают боль.

– Я не смог раздобыть ничего седативного, – извиняется доктор Кауфман. – Доставать медикаменты сейчас вообще очень трудно.

– Ничего, просто сделайте, что сможете, помогите ей, – говорит фрау Беккер, заламывая руки. – Мы постарались простерилизовать комнату, а полотенца и белье я вскипятила.

Меня продолжает носить по огромным волнам боли. Время течет, и я совсем перестаю его замечать. Сколько прошло – часы или минуты, – не знаю. Я ушла в себя. Глубоко внутрь. Где-то надо мной продолжается разговор доктора Кауфмана, Эрны и ее матери. Их голоса то приближаются, то удаляются. Раскачиваюсь туда-сюда, как подсказывает откуда-то взявшийся животный инстинкт. Ничто другое меня больше не заботит.

Господи, ну зачем, скажи на милость, людям нужны дети?

– Я должен послушать сердечный ритм ребенка, – тихо говорит мне доктор Кауфман. – Для этого вам нужно лечь на кровать, тогда я смогу вас осмотреть.

– Нет, – отвечаю я. – Я не пойду на кровать.

– Но вас необходимо осмотреть. Там. – Он показывает на мою промежность. – Надо понять, сколько времени осталось до родов.

– Нет! – ору я. – Не пойду я ни на какую кровать, не надо меня смотреть!

И я, всхлипывая, продолжаю ползти на четвереньках.

– Прошло уже несколько часов, – говорит доктор Кауфман Эрне и фрау Беккер. – Боюсь, как бы ребенок не застрял. Ее просто необходимо осмотреть, но она не позволяет. И устает все больше и больше. А ведь ей понадобятся силы, когда придет время тужиться. Если, конечно, оно придет.

– Что вы хотите сказать? – тревожно спрашивает Эрна. – Почему ребенок застрянет?

– Причин может быть много, – отвечает доктор Кауфман. – Пуповина могла обмотаться вокруг его шейки. Неправильное положение плода. Слишком крупный ребенок. Она еще молода, рожает впервые. Иногда возникают осложнения. А у меня почти ничего нет, и мои средства ограниченны. Есть, правда, щипцы, но…

– Ладно. Я лягу.

Хочу встать, но тут же начинает кружиться голова, и я падаю.

– Не могу. – Я начинаю плакать. – Просто не могу. – И ложусь прямо на пол.

Они втроем подхватывают меня, чтобы перенести на кровать, но едва отрывают от пола, как из меня потоком хлещет вода.

– Простите…

– Все в порядке, просто отошли воды. Это хороший знак, – слышу я голос доктора Кауфмана.

Кто-то, кажется Эрна, подтирает пол.

С кровати хорошо видно окно. По серому свету за ним я понимаю, что скоро рассвет. Надо же, а я и не заметила, что была ночь. Доктор Кауфман склоняется к моему животу, подносит к нему стетоскоп. Его лицо морщится.

– Что? – выдыхаю я.

– Все… все хорошо, сердечко бьется, только очень часто. Слишком часто. Это плохо. Может быть, пуповина… надо вытаскивать его оттуда, и поскорее. Дайте-ка я взгляну, насколько вы уже раскрылись.

И он разводит мои колени в стороны, а я морщусь от боли.

– Герта, – говорит он негромко и серьезно, – я должен извлечь этого ребенка немедленно. Приготовьтесь и ведите себя тихо.

У меня вырывается стон. Я так измучилась, больше всего мне хочется спать, но вдруг откуда-то из глубины тела приходит позыв – толкай! Господи, я сейчас лопну!

Доктор Кауфман снова берется за стетоскоп, слушает, качает головой и цокает. Потом он, Эрна и ее мать начинают бегать туда-сюда, приносят полотенца, воду, а доктор заливает мне промежность лизолом. Мои мозги еле ворочаются, так что я с трудом соображаю, что сейчас будет, когда он достает из сумки длинные острые ножницы. Эрна и фрау Беккер хватают меня за ноги, а я визжу, когда ножницы впиваются в мою плоть и начинают резать ее. Ору, извиваюсь, но они крепко держат, несмотря на мое сопротивление. Доктор берет в руки другой инструмент, больше прежнего, но боль становится такой сильной, что накрывает меня с головой, точно одеялом, и я уже ничего не вижу. Сознание возвращается, когда доктор Кауфман вводит большой инструмент внутрь меня и начинает раскачивать и вытягивать ребенка из моего тела. Эрна и фрау Беккер все еще держат мои ноги, прижав их к бокам с обеих сторон.

– Тужьтесь! – кричит доктор Кауфман. – Тужьтесь как можно сильнее!

Я тужусь, доктор Кауфман тянет, и вдруг из меня выскальзывает ребенок, весь красный от моей крови.

На миг в комнате становится тихо. Ребенок лежит между моих ног на постели, толстая перекрученная фиолетовая пуповина соединяет нас. Доктор Кауфман перерезает ее.

– Мальчик, – произносит кто-то.

И тишина.

Доктор Кауфман шлепает ребенка по спинке. Он весь красно-фиолетовый, как сырой бифштекс.

Время идет.

Доктор переворачивает младенца на спинку, вытирает ему рот и нос.

– Ну же, давай дыши, – приговаривает он.

Мы, замерев, смотрим.

Тихий звук, похожий на кашель. Едва заметное движение. Еще. Но вот раздается сначала писк, а вскоре уже и ор, настоящий, в полную мощь. Тишина в комнате заканчивается, все улыбаются, смеются, плачут. Малыша заворачивают в полотенце, и доктор Кауфман передает его мне.

– Спасибо, – шепчу я ему, – спасибо, спасибо.

Он убирает плаценту, подмывает меня, зашивает. Но я почти не обращаю внимания на то, что он делает, так я занята – я впервые смотрю в лицо своему новорожденному сыну.