Шрифт:
Закладка:
Толком о нем никто мне не мог рассказать, но знали, что семья у него где-то на Ангаре. Это он. Я не сомневался, что он. Понимаю — нет ему до меня дела. Не знает он меня и не узнает. Но волнение не покидало, не отпускало. Никакой вины перед ним я не чувствовал и все-таки словно страшился встретиться с ним.
Самое же непонятное то, что постепенно я начинал думать о нем, как о знакомом человеке, попавшем в беду. Это было необъяснимо, но это было. Словно какой-то дальний родственник, которого никогда не видел, но которому надо помочь.
Трудное чувство опасения встретиться и желания помочь заполняло меня, рождало волнение, колотившееся у сердца.
Все вокруг стало тревожным, напряженным и ломким. Каждую минуту ждалось неожиданное.
Посмотришь на Савинова, и во все вселяется тревога: шаги капель точно нервный стук пальцев; дизель на краю поселка вздыхает уныло и тяжело; пила на лесопилке воет с причитаниями, надрывно. Трудные звуки сплетаются и виснут в сырости утра, вливаются в дом.
Рядом со мной, на стеллаже, почти у самого пола — кусок боксита, похожий на гречневую кашу в сметане. Теперь он видится другим. Просвечивают сквозь него переходы по болотам и тайге в комариной жаре северного лета. Проглядывают гари и топи, глухие дожди и туманы, и все ненастья, и все напасти, и все радости нашедших его людей. Весь труд собирается в обломке породы, в капле, отцеженной из многих дней поисков.
Не разговаривая и не расспрашивая ни о чем, мы потихоньку сворачиваем спальники. В контору собираются люди.
За окном в сырой кисее стоит самолет. Он похож на большую зеленую рыбу, уснувшую среди водорослей.
Пришел летчик — пружинистый, легкий парень в шелковой безрукавке и щегольских брюках. Он кажется чужаком среди порыжелых ватников, энцефалиток и сапог.
Савинов поднял на него глаза, не отпуская пальца от карты.
— Придется лететь, Миша. Они недалеко. Покрутись, поразведай.
Мы видим, как у зеленой рыбы дрогнули плавники, как она поплыла через аэродром и скрылась за лесом.
От такого ожидания что-то горит в душе и остается усталость. Ни говорить, ни слушать не хочется. Только смотреть на блеклое низкое небо, на провисшие бока облаков, цепляющих березы и лиственницы. Это оттого, что никто не знает, почему они не вышли. Почему? Неизвестно — почему.
Я налил в кружку воды из бачка и почувствовал вкус алюминия, и посмотрел на кружку, на ее сероватый блеск, и погладил ее. Никогда я не думал, чего стоит алюминий.
А в конторе кто-то вспомнил о Корецком, геологе, погибшем недавно на Нижней Тунгуске. Третий раз я слышу о нем. Он, оказывается, был ученый, бокситчик.
Он еще жив в памяти этих людей. Говорят о нем, будто ждут приезда. От рассказов и сам начинаешь видеть его.
Вот штормовой Енисей. Блеклая каемка тайги и тусклые огоньки деревни. Гвоздит вечерний дождь, и волна стегает в лодку. А лодка на середине реки и никак не может уйти к берегу, потому что отказал мотор.
Корецкий достает инструменты и копается в моторе со спокойствием часовщика, сидящего в тихой мастерской. Волна окатывает по пояс. Корецкий выронил какой-то болтик и домашним, совсем тихим голосом просит Савинова поискать на дне лодки. А сам при свете карманного фонарика что-то развинчивает, собирает, постукивает и насвистывает песенку. Иногда тихонько посмеивается, приговаривая:
— Э... э... э... не годится так выскакивать из гнезда, не годится, нехорошо, брат, нехорошо. Сейчас тебе головку подкрутим... Иди-ка сюда.
Мокрый шквал бил по рукам. Берегов давно уже не было видно. Савинов одной рукой отливал воду, а другой держал фонарик.
— Женя, не волнуйся и не ругайся, — говорит Корецкий, откладывая в сторону инструмент. — Мы ж не на свидание идем и не автобуса дожидаемся. От этой старой машинки зависит жизнь. Тут только спокойствие поможет.
И он исправил мотор.
А в другой-то раз еще почище получилось. Вот Корецкий после тяжелого маршрута спит в катере под брезентовым тентом. Моторист, озорной малый, когда подходили к острову, заметил медведя, переплывающего Ангару. Направил катер на зверя. Тот — обратно, к острову. Моторист решил отогнать его на середину и начал кружить вокруг. И тут катер, видно, задел мишку — поранил или ударил. Медведь ушел под воду. Моторист остановился, вылез из кабинки, стал наблюдать, где он вынырнет. Косолапый вырвался у самого борта и с рычанием, ловко, словно заранее все продумал, зацепился за борт и полез наверх.
Только здесь парень рассмотрел, какой это огромный зверь. Катер накренился и едва не черпнул воды. Медведь перевалился на палубу у кормы. Моторист с криком бросился в реку и поплыл к острову. Дрожащий, выгреб к кустам, лег на песок, закрыл голову руками, не решаясь посмотреть, что чудовище сделало со спящим геологом.
И вдруг голос Корецкого:
— Саша, да где ж ты? Э, куда тебя занесло! Сейчас я подрулю.
Оказалось, крик моториста все же разбудил его. Он проснулся как раз, когда медведь просовывал башку под тент. Корецкий нашарил под головой в рюкзаке пистолет и в упор высадил почти всю обойму в голову зверя.
...А это осенью, когда «упал комар» и ветер сбивает мошку. Из-за озера, перечеркнутого искрами березовых листьев, ярко проглядывает поселок. Устроившись на поваленной лиственнице, Корецкий пишет этюд. Ему нравится еще раз все воссоздавать на полотне. Будто мало того, что построено, и можно на память назвать всякое бревно и каждый шов у палаток.
В который раз он слышит, как за спиной раздвигаются кусты. Глядит искоса, не поворачивая головы, и видит мальчишку Лёню, что живет у аэродрома, на краю поселка. Стоит оглянуться — он пропадает в кустах.
Закончив этюд, Корецкий обошел озеро и к поселку выбрел через болотце, как раз напротив домика Лёниных родителей. Мальчишка был дома. Он совсем оробел и ни слова не сказал на расспросы. А мать достала из ларя два розовых альбома с ленточками и пачку тетрадочных листов. Там лепились друг к другу филины, вертолеты, лисицы, бульдозеры и бурундуки. Лёня заплакал и уткнулся в кровать.
В воскресенье Корецкий устроил в конторе
