Шрифт:
Закладка:
Некоторое время они лежали не шевелясь.
— Ребенок, — сказал Важа.
— Как долго мы ждали этого дня, Важа, — сказала Галина.
— Он настал, Галина. — Важа замолчал и вновь нахмурил брови. — Не вовремя пришло к нам счастье, Галя.
— Не говори так, Важа.
— Не вовремя оно пришло, Галя.
— Не надо, Важа.
Море вздыхало. Запах моря и горячей ночи проникал в окно.
— Может, он родится ко дню открытия канала? — сказала Галина.
— Галя!
— Что, Важа?
— Горькие думы не дают мне покоя, Галя.
— А ты постарайся отмахнуться от них.
— Нам, видно, не суждено открыть канал.
— Не говори так, Важа, — попросила Галина.
— Война стучится в дверь.
— Боже упаси нас от войны!
— Бог не избавит нас от войны, Галя. Война стучится к нам в дверь, — повторил Важа.
— Не думай о войне, Важа. Давай подумаем о нашем ребенке, — попросила Галина.
— Я не желаю думать о войне, — сжал руку жены Важа.
— Думай о нашем ребенке, Важа. — Но и сама Галина не могла не думать о войне.
— Война вот-вот начнется, Галя, — сказал Важа. — Мне, наверное, не придется увидеть ребенка.
— Не надо так, Важа.
— Мне не хочется об этом думать, Галя.
В это время всегда мимо берега проплывала лодка рыбаков. Один из них всегда пел сильным хриплым голосом одну и ту же песню.
Нанайя, как горько,
Когда ты лежишь,
Но тебе не спится;
Никак не можешь забыть,
Что ты ждешь, но она уже не придет.
Но еще горше оказывается то,
Что ты любишь, а тебя бросили,
Лучше умереть, чем знать,
Что твоя любимая
Нашла себе пристанище в чужом сердце.
Никогда раньше не прислушивались Важа и Галина к словам этой песни, никогда не задумывались о ее содержании. Только сейчас дошли до них горечь и печаль рыбачьей песни.
— «Что ты ждешь, но она уже не придет», — повторил Важа. — Это, наверное, очень тяжело, Галя.
— Очень тяжело, Важа, — отозвалась Галина и сжала руку мужа. — Боже упаси нас от войны, Важа.
Важа не сказал больше, что бог не избавит их от войны. Так лежали они молча и смотрели на луну. Луна сверкала необычайно ярко. Тучи, бегущие от моря, неодолимо стремились к луне.
Галина и Важа затаив дыхание смотрели, закроют ли тучи луну или пройдут мимо.
Тучи стремительно неслись к луне.
Галина закрыла глаза. Она и сама не знала, почему это сделала.
Важа не сводил глаз с тучи.
Туча как будто уже миновала луну, но неожиданно от нее оторвалось черное крыло и закрыло луну.
Тень легла на лица Галины и Важи.
Галина вздрогнула.
«Бог не сможет избавить нас от войны», — подумал Важа.
Они лежали, крепко сцепив руки.
Галина боялась открыть глаза.
Важа, не отрывая взгляда, смотрел на луну, плотно закрытую тучей.
«Бог не сможет избавить нас от войны», — в который раз пронеслось в Важином мозгу.
Ция и Цисана, прислонясь к подушкам, сидели в своих постелях.
В комнате было жарко. Дыхание моря не доходило сюда.
Лунное сияние освещало их полуголые смуглые плечи, грудь и бледные лица. Печаль и испуг сделали их лица необычайно красивыми и нежными. Их черные глаза, ничего не замечая, уставились в одну точку.
— Куда мы денемся, если вдруг начнется война, Цисана? — сказала Ция, и слезы подступили к ее глазам.
— Не знаю, Ция, боже упаси нас от войны, — тихо отозвалась Цисана.
— Если меня пустят, я пойду на фронт вместе с Учей, — сказала Ция.
— И я бы пошла с Антоном, но вряд ли нас возьмут.
— Но почему? — спросила Ция. — Чем мы хуже мужчин? И воевать мы будем не хуже! Куда Уча, туда и я.
— Женщин не берут в армию, Ция, — уткнувшись головой в подушку, проговорила Цисана. Слезы мешали ей говорить. — Но мы можем пойти медсестрами, Ция.
— Ну, чего ты плачешь, перестань, прошу тебя, перестань, — сквозь слезы уговаривала Ция подругу. Потом, не выдержав, и сама уткнулась лицом в подушку.
Вот так и лежали они, уткнувшись в подушки, и плакали горько, навзрыд.
Туча совсем закрыла луну, и тень от нее лежала на подушках.
После месяца нескончаемых дождей наконец-то наступило вёдро. Но, на беду, началась засуха. Земля, лес и море тонули в горячем мареве. Воздух застыл и сгустился, пропитанный морской влагой. Земля вся высохла, потрескалась и окаменела. Даже лопаты сванов с трудом, нехотя врезались в ее иссохшую твердь.
Сваны работали на рытье коллекторов. Их разделили на бригады. Джансуг Гуджеджиани, Георгий Чартолани, Кижи Гардапхадзе, Адиль Чегиани и Циок Авалиани оказались в одной бригаде.
Тревога, вызванная приближением войны, охватила рабочих. Одни разочаровались, потеряли веру в дело, которым занимались: зачем, мол, стараться, если все равно будет война; мы из кожи вон лезем, чтобы закончить канал, а война — один удар, и нет твоего канала. Другие поговаривали о возвращении домой. Но и тех и других сдерживали чувство стыда и робкая надежда: авось пройдут грозовые тучи и все пойдет по-прежнему.
Во всех массивах только и было разговоров что о войне.
Больше других переживали сваны. Ведь их оторвали от родных гор, от своих очагов, от семей и родственников.
Циок Авалиани был настолько возбужден, что, найди он попутчика, только бы его и видели.
— Я ради вас лишь и остаюсь, — сказал он однажды Джансугу Гуджеджиани и Кижи Гардапхадзе.
— Ради нас ты даже водку не пьешь, Циок, — пошутил всегда веселый и неунывающий Георгий Чартолани.
— Не пойму, на что вы надеетесь, зачем работаете? Или совсем ослепли-оглохли?
