Ода приказала челяди грузить на подводы золото, драгоценности, деньги. Вся сгорающая от нетерпения, возбуждённая, нервная, она ругала слуг, поминутно тормошила их, кричала:

— Быстрей! Быстрей, лиходеи!

Решимость и страх, злость и алчность светились в серых Одиных глазах.

«Потеряю власть, Киев, так хоть золото своё не отдам Всеволоду! Увезу с собой всё, что могу», — думала великая княгиня Киевская.

Наконец, настал тот день, когда она, схватив маленького Ярослава, стремглав бросилась в крытый возок и крикнула возничему:

— Гони!

Кони резко сорвались с места и понеслись по покрытой льдом и снегом дороге. Возок качался и то и дело подпрыгивал, наезжая на кочки. Полозья скользили по ледяной корке, издавая неприятное поскрипывание.

Следом чуть ли не на полверсты растянулись подводы, на которых везли ценности. Их охраняли ехавшие по бокам конные княгинины люди с обнажёнными мечами в руках.

Ода перевела дух, только когда очутилась на Волыни, в Червене. Отсюда путь её лежал в Германию, в Штаденское графство. Там несчастную изгнанницу и её сына, конечно же, радушно примут и обласкают родные, и в их числе старушка-мать, графиня Ида Штаденская. Но дорога в Германию лежит через Польшу, где, как говорили люди, сейчас находится Изяслав. А с ним — его корыстолюбивые сыновья, и там же — противная злая Гертруда. Такая, как она, ни за что не простит своего позора. Ясно представила себе Ода искажённое злорадством Гертрудино лицо, её скрипучий хохот, её хищные руки, хватающие богатства.

— Нет, проклятая ведьма! Ничего ты не получишь! — сквозь зубы прошипела Ода.

Она вызвала к себе нескольких челядинцев и долго с ними шепталась.

...Едва спустилась на землю ночь, как княгиня отправилась за город.

Чадили смоляные факелы. На ветру трепетали языки пламени. Работая кирками и лопатами, челядинцы с трудом отрыли огромную глубокую яму. Тяжёлые лари, сундуки с золотом, серебром, драгоценностями один за другим исчезали в её чёрной пасти. Ода, сжимая в деснице факел, следила за каждым движением холопов — не прихватили бы чего ненароком.

Но вот всё было кончено. Яму засыпали землёй, надёжно похоронив под ней княжеские сокровища.

«Теперь не доберутся, не сыщут», — с хищным удовлетворением думала Ода.

Это был жест отчаяния, ибо она сознавала: вряд ли когда удастся ей возвратиться на это место и взять принадлежащее по праву добро. Если только сын её вернётся на Русь, когда вырастет, получит стол, тогда...

Впрочем, что было об этом сейчас думать. Неисповедимы пути Господни.

Всё-таки Ода была довольна. Пусть лучше ценности Святославовой казны лежат в земле, чем станут добычей Изяслава, Гертруды или Всеволода.

«Вот челядинцы только, они-то ведь знают, смогут найти, отрыть!» — вдруг пронзила всё существо княгини заставившая её похолодеть мысль.

Челядинцев было двунадесять человек. Что ж, ей надо быть твёрдой, решительной и не отступать ни перед чем.

Вернувшись в город, она тотчас вызвала начальника своей охраны — невозмутимого, хладнокровного немца.

— Утром, когда поедем, этих... которые со мной за город ездили, всех мечами изрубить. Ни один чтоб в живых не остался! — приказала она жёстким повелительным голосом.

— Всё сделаем. — Немец равнодушно поклонился.

Старый служака не привык рассуждать, он просто хорошо делал свою работу.

...С рассветом поезд Оды тронулся в дальнейший путь. Сзади, за спиной княгини раздался шум, скрежет мечей, послышались отчаянные, дикие вопли умирающих.

Оде стало страшно, она сидела, не шелохнувшись, затаив дыхание, и с ужасом взирала на спящего укрытого одеялом трёхлетнего сына.

Вдруг Ярослав проснулся, разбуженный шумом, вопросительно уставился на неё, и тогда Ода не выдержала.

Разрыдавшись, она прижала ребёнка к груди и всё смотрела с вымученной улыбкой на его маленькое детское личико с полными удивления широко раскрытыми глазками.

«Какая же судьба постигнет тебя, сынок?» — думала она, тяжело вздыхая.

Навстречу им скакал польский сторожевой отряд.

Ода вытерла платком слёзы и впервые за много дней почувствовала себя спокойной.

Глава 83

КОНЕЦ СВЯТОСЛАВА

Князь Святослав задыхался. Жгучая жалящая боль в шее не давала ему успокоиться ни на миг. То теряя сознание, то приходя в себя, он ждал неминуемой скорой смерти. Перед глазами его плыли какие-то видения: то непонятные, размытые серые фигуры двигались возле его ложа, и слышал умирающий тихий шёпот рядом с собой, то вдруг ясно проступало перед ним строгое лицо игумена Никона с немым укором во взгляде, то вставали у ложа в ряд все пятеро сыновей. Святослав силился приподняться; с надрывом закричав, стал звать Олега, но вместо него явился внезапно Всеволод, не теперешний, с сединой в волосах, а молодой, с хитроватой улыбкой и соломинкой во рту.

Святослав обратил внимание на его глаза — хищные, исполненные злорадства.

«Брат, брат, чего ты? — вопросил Святослав. — Почто глядишь тако?!»

«Эх, Святославе! — будто откуда-то из небытия, раздался голос, но не Всеволодов, а отцов. — Почто ряд порушил, лиходей?! От тебя, недостойного, великая крамола на Руси грядёт!»

«Нет, нет, отче! Прости!» — хотел крикнуть Святослав, но боль в шее лишила его возможности говорить, он только промычал нечто невнятное, и тогда послышался рядом с его ложем смех — каркающий, вороний. Это смеялась Гертруда, невесть откуда взявшаяся. Она сбросила с головы чёрный куколь и, подталкивая Всеволода, который всё так же взирал на Святослава, с хохотом говорила: «Ну, иди, иди к нему, князюшко! Пора твоя приспела. Смертный час злодею пришёл!»

А Всеволод всё не решался, всё смотрел на него, словно чего-то опасался, и Святославу захотелось сказать: «Да ладно, брат, чего уж там. Садись на стол. И не бойся: ведаю, что промеж тобою и княгиней Гертрудой было», — но и того сказать не смог — вдруг исчезли и Всеволод, и Гертруда, а увидел он пред собой сына Олега, простодушное, доверчивое его лицо.

«Эх, отче! Почто ж ворогу нашему Чернигов ты отдал?!» — с упрёком промолвил Олег.

— Сыне, сыне! — шептал в бреду Святослав.

Охватил его внезапно страх за сыновей. Чему-то, казалось, недоучил он их, недосказал им что-то важное, необходимое, без чего придётся им хлебнуть лиха. О, Господи! Зачем, зачем он, как сел в Киеве, столь легкомысленно предавался пирам, веселью, утехам любви, столь шумно праздновал свою удачу?! Только теперь, при смерти, открылось — упал он в глазах людей за те три года, что сидел в Киеве.