Шрифт:
Закладка:
Он понял это, когда князь Святослав внезапно вызвал его в Киев. Снова приходилось седлать коня, мчаться по дорожной пыли, наперегонки с буйным ветром, и с горечью размышлять: «Что я ему, подручник какой? И так, почитай, волости доброй не даёт. Туровские болота — и ничего больше. Доколе же, доколе?»
В отчаянии кусал Владимир губы, а сердце стучало в груди в такт мыслям: «Доколе, доколе?» — и стук этот тупой, ноющей болью отдавался в висках.
Глава 81
ГОРДЫНЯ
Били в глаза ярким светом толстые восковые свечи. В огромной гриднице толклись бояре, появились иноземные послы в дорогих парчовых, аксамитовых, бархатных одеяниях, всюду сверкало золото, драгоценные камни, и во главе этого великолепия важно восседал в высоком кресле великий князь Киевский Святослав Ярославич.
Лицо его под островерхой шапкой с собольей опушкой поразило Владимира своим землисто-серым цветом. Говорил он твёрдо, громко, но с видимым напряжением. И власть — власть вышняя, тяжкая словно бы струилась из Святослава, она проглядывала в каждом его жесте, в каждом движении, во всяком наклоне головы, во взгляде серых холодных глаз, даже в грозно топорщившихся усах. Не родным дядей, с детства хорошо знакомым стрыем, но чужим, далёким властелином, грозным, внушающим страх предстал перед Владимиром Святослав.
В гриднице сильно пахло ладаном, возле княжеского кресла курился фимиам.
Великий князь говорил:
Мы прочли послание брата нашего, христианнейшего государя, царя греческого Михаила, да продлит Всевышний его дни. И решили мы наказать врагов его, злочестивых корсунитов, кои отпали от православной веры и предались греховной арианской ереси[295]. Сын наш, князь Глеб, и сыновец наш, князь Владимир, поведут на Корсунь дружины новогородскую и туровскую. И да поможет нам Бог покарать нечестивых!
Глеб, сидящий по правую руку от великого князя, весь исполненный гордыни, супясь, взирал куда-то вдаль, поверх толпы бояр. Во всём, заметно было, старался он подражать своему властолюбивому отцу. Владимир сел сбоку от стольца, и ему хорошо был виден весь затканный золотом кафтан дяди с высоко поднятым жёстким воротником. От своих и отцовых киевских доброхотов он знал, что стрый тяжело болен, некая язва-«железа» растёт у него на шее, такая, что он даже кольчугу не может надеть. Немчин-лекарь Якоб говорил, что это «дурное мясо» и что его надо немедля вырезать. Вот как уйдут дружины на Корсунь, будет лекарь удалять Святославу «железу».
Болезнь свою Святослав держал втайне, потому и застёгнут был на все пуговицы его кафтан и ворот поднят, только вот серый больной цвет лица, то и дело покрывавшегося испариной, говорил о том, что киевский государь нездоров, и сильно.
Впрочем, Владимир думал о другом. Снова спрашивал он сам себя: «А зачем, кому нужен этот поход? Вот ходили на чехов, и что? Болеславу токмо руки развязали. Теперь идём воевать за ромеев — и зачем? В сотне вёрст от Киева, от Руси идёт смута — стоит ли мешаться в этот запутанный узел?»
Ясно понимал Владимир: хочет Святослав показать всему белу свету величие своё, силу свою и власть. Хочет, чтобы и на Западе, и на Востоке гремело его имя. А будет ли в том польза Руси — об этом не думал высокомерный самолюбивый князь. И ещё: жар загребал Святослав чужими руками, руками его, Владимира, кровью и потом его дружины.
Мономах сидел молча, ждал, терпел, хотя в душе всё клокотало от гнева. Он видел, с каким подобострастием кланяется Святославу ромейский посол в долгой аксамитовой хламиде, как любезно он улыбается, как хвалит Святослава, и как гордость аж распирает великого князя, на надменно-каменном его лице проступает чуть заметная благосклонная улыбка.
После они сидели в палате втроём — Святослав, Владимир и Глеб.
Владимир спокойно и твёрдо гнул своё:
— Идти надо посуху, не рекой. Коли, баишь, стрый, половцы ныне нам мирны, то чрез перешеек выйдем в Крым, ударим на Корсунь с суши, отколь они не ждут.
Святослав слушал молча, потом поднял руку и сказал:
— Мы повелеваем... Да будет тако! Ступайте посуху.
И, отбросив вдруг свою надменность, с глубоким вздохом добавил:
— Я б и сам с вами пошёл, да вот... Железа клятая!
Глеб посмотрел на отца с заметным беспокойством.
— Чего глядишь? — усмехнулся великий князь, разглаживая длинные густые усы. — Боисся, помру? Не боись. Ещё походим на рати!
Он засмеялся, но смех был какой-то странный, скрипучий, заставивший Владимира вдруг похолодеть от страха.
«О, Господи! Что с ним творится?!» — подумал он, взирая на икону Спасителя и крестясь.
Глава 82
БЕГСТВО ОДЫ
По всему видно лекарь Якоб дело своё знал хорошо.
«Дурное мясо», по крайней мере, он князю Святославу удалил, вот только язва никак не заживала, а наоборот, всё сильней и сильней гноилась. Верно, смазывал немец Святославову болячку совсем не тем, чем следовало.
Мучаясь от дикой, невыносимой боли, князь Святослав медленно умирал. Понимали это ближние бояре, понимал с тайным ужасом творимого Всеволод, получая из Киева короткие известия, понимала и княгиня Ода, неустанно тревожившаяся за будущее, своё и маленького Ярослава.
А лекарь Якоб внезапно исчез. Искали его повсюду люди Оды, искал тайно Всеволодов сакмагон Хомуня, но тщетно — видно, чуя недоброе, утёк он одному ему ведомыми тропами в Польшу или в родную Германию. А может, это Гертрудины доброхоты дотянулись до немчина, постарались навсегда заткнуть ему рот.
Меж тем Святославу делалось всё хуже. Становилось понятно — земные дни великого князя сочтены.
Ода выплакала себе глаза. Что будет с ней, несчастной вдовой? Одна, с маленьким ребёнком! Неужели отправят в монастырь, и придётся ей мыкаться в одиночестве и в молитвах проводить остаток жизни?
Всё чаще вспоминала Ода Всеволода, взгляд его лукавых глаз и полную скрытого торжества усмешку.
«Верно, ждёт не дождётся смерти брата», — думала со страхом молодая женщина.
Нет, надо ей бежать, бежать скорее, пока не поздно. Глеб и Роман далеко, Олегу тоже не поспеть вовремя. А он, ворог, рядом, в Чернигове, затаился, как вор. И Ярослава маленького, боялась Ода, погубит Всеволод. Такой, как он, ни перед чем не остановится. А Владимир? Он заодно с отцом. Может, уже узнал
