— А там Баба Яга.

— Нет, нас разлучила злая молва. А там — война, ты стал авиатором и пролетал над нашим островом…

— А ты купала красного коня.

— Да-а? Тебе я снилась с красным конем? Это что-то…

Зазвонил телефон. Майя закричала:

— Пронто! Пронто! Си, си… Энцо, ты почему так долго не звонил?…Нет, я пыталась… Ну конечно, я скучаю. Нет, сейчас не могу, я все сделала и даже больше. Но надо все держать под контролем, ты же знаешь. До августа все решим… — Она соскочила с кровати и вдруг перешла на итальянский, что-то спрашивала чужим, высоким, междугородним голосом, смеялась и подмигивала Андрею. — Да, я не одна. У меня как раз деловая встреча с одним сумасшедшим архитектором… — И опять бурные перепады итальянской речи.

Андрей ушел в кухню, включил радио, чтобы не слушать эту чужую, словно взошедшую на подмостки сцены, женщину. Налил себе коньяку, выпил залпом полстакана.

Вошел в спальню, изображая жутко пьяного, зигзагами:

— Скучаешь, да? А я тебе на что? С сумасшедшим архитектором?

Она лежала в своих «жмурках», в атласной пижаме, и только изумленно отпрянула, когда он плюхнулся всем телом прямо на нее.

— Пусти… глупый медведь… Не души. Расстегни тут, — она сама выскользнула из пижамы, обвила его руками и поцеловала куда-то в шею, пока он стягивал с нее резинку с очками.

— Никуда ты не уедешь в августе… Не пущу!

— Никуда, никуда. Пусти, не надо. — Она ткнулась лбом в его грудь и медленно перекатилась на пустую прохладную половину кровати. Лежала голая, спрятав голову под подушку и протянутой рукой отыскивая его руку. — Прости, я с родными не сплю. Только с чужими.

Он услышал придушенный смех и потянул с нее подушку.

— А смотреть можно?

— Дай сигарету.

Она прикрылась простыней и сама пошла искать сигареты. И опять зазвонил телефон.

— Ну где же ты? Не звонишь… Это Оля. — Она села в ногах у Андрея, закурила. — Что? Когда? Расскажи толком. Ты откуда звонишь? Ты можешь зайти? Ну заходи с Тимурчиком.

— Что случилось?

Майя медленно переместилась на кухню. Что бы ни случилось, а детей нужно кормить. И одеться. Пока она громыхала кастрюлями, Андрей быстро оделся, и стыдный осадок от любовного набега совсем испарился — можно забыть.

— Что случилось?

— Муравьев умер. Там, на месте, и скончался.

— Какой Муравьев?

— Ну алкаш, у которого Димка отнял нож. Не хотела тебе говорить…

— Какой нож?

Грибы, огурцы, пельмени из морозилки, надо еще одеться, и надо вспомнить, теперь они свидетели, а вода уже кипит. Все в этой жизни вперемешку, и плакать по голубоглазому алкашу сейчас некогда.

— Он его, кажется, выбросил… — Майя, натягивая сарафан. — У меня есть юрист по уголовщине. Кинь пельмени, я уберу там…

Галя, наконец, заснула так крепко, что телефон долго звонил рядом с кроватью.

— Алле… А куда вы звоните? — Она едва разлепила глаза. — Да, Галина Евгеньевна. Из какого отделения? Милиции? А его сейчас нету. Не знаю. А что случилось?…Зайти? Могу… Завтра? А по какому делу? — Она постепенно догадывалась, по какому делу. — Свидетелем? А можно сегодня? — Вскочила, как ошпаренная. — Конечно, я свидетель, я вам все расскажу! Ну мать. Ну и что, что мать? Все видели…

В коридоре отделения милиции давно томились молодые свидетели — ребята из художественного училища, две продавщицы, Оля со своим бородатым Тимуром. Рабочий день кончался. Пробежал какой-то хмурый лейтенант.

— А вы чего тут толчетесь? — Посмотрел на часы. — Домой идите, ребята! Вас вообще не вызывали, а вас уже опросили! Кого надо — вызовут! Комсомольцы-добровольцы! — Пошутил и убежал, размахивая бумажками. — Когда надо — не дозовешься…

Из кабинета начальника вышла Майя, поманила к себе Олю и Тимура, и вся компания повалила за ними на воздух.

— Нечего тут глаза мозолить. Дети, будьте умненькими, не напрягайте родную милицию. Разберутся. Все в их власти. Поищите лучше нашего героя Васина требуется подписка о невыезде. Он же нанес последний удар, — сказала она с нажимом, глядя на Тимура — Это записано в показаниях. Не в его интересах теперь скрываться.

Возмущенный «гур-гур»: «У него же нож!», «Все видели!», «Это не превышение!», «Он мог этим ножом что угодно!». Свидетели по третьему кругу обсуждали детали происшествия.

Галя, запыхавшись, бежала к ним от трамвая.

Майя перехватила ее, обняла за плечи:

— Не ходи туда, они закрылись.

— Нет, я скажу!.. Все же видели!..

— Солнышко, надо посоветоваться с юристом. Андрей уже поехал, я его жду. Дело такое скользкое…

— Да все ж видели! Как он нож отнял!

— А можно и не доводить до суда, — шепотом вразумляла Майя.

Галя кивнула, но вдруг вспомнила утреннюю сцену во всех подробностях и вытерла глаза кулаком.

— Да пусть он сядет, бандит!

И вот они снова в машине, втроем, и если молчат, то думают только об этом — о предстоящих неприятностях. Не отвязаться от этих мыслей. Галя листает «Уголовный кодекс», который никто из них не читал.

— У Муравьева есть мать и жена, они и подали, — сообщила Майя. — Можно, наверно, договориться.

— Я эту Нинку знаю, — вспомнила Галя. — Тоже пьянь беспробудная.

— Знаешь?

— Ни за что не пойду, хоть убей! А за что им платить? Он же сам… Заверни вон туда, через двор.

Они подъехали к пешеходной улице, хотели показать Андрею место происшествия. Художественный салон уже закрылся, и лотков не было, только уличные музыканты остались.

— Оля говорит — он ее на руках качал? — спросил Андрей.

Майя пожала плечами:

— На руках — не помню, а коляску возил. Хороший был мальчик. Вот отсюда мы подошли и сразу увидели…

— Как этот качок его мутузил — мы видели, а Димки близко не было!

— Тимурчик? Нежнейшей души созданье, хотя и боксер. При нем я за ребенка спокойна.

— А ножа испугался. Нож-то Димка отнял! Вот тут. А нож-то где? Он же его бросил. Это же улика! В урну он бросил, вот так, не глядя.

Они подошли к той самой урне, полной мусора. Галя стала вытаскивать обертки от мороженого, банки из-под пива, пакеты.

— Не сходи с ума! — крикнул Андрей. — Так он там и лежит!

Он отвернулся, невозможно было смотреть, как женщина в аккуратном костюмчике, на каблуках, посреди улицы роется в урне. А Майя подошла, разгребать не стала, но вблизи — ничего страшного: шкурки от бананов, пачки от сигарет.

— Надо же проверить, а вдруг? А то скажут, что не было ножа!