- Я тебя люблю! О да, я люблю! - выкрикивала теперь уже она.

А после поглаживала его по лицу, такому красивому, кончиком пальца касалась губ, околдованная его янтарным хищным взглядом.

- Ты будешь любить меня сильнее с каждым днем, - пообещал Ричард. - Лисбет, милая, знай: теперь твой дед не помешает нам пожениться. Завтра же поеду и попрошу у него твоей руки. Скажу, что мы несколько… поспешили и, как честный человек, я обязан загладить вину.

Тут Элизабет испугалась по-настоящему. Подумала о склонности деда к насилию, с трудом сдерживаемой, и как он когда-то приказал пристрелить лошадь любимой дочки, только чтобы наказать ее за непослушание.

- Нет, это кончится трагически! - заявила она. - Охотничье ружье деда постоянно заряжено и хранится на виду в парадном холле. Садовник Алсид что угодно сделает, лишь бы не лишиться места. Не хочу, чтобы тебя ранили или даже убили, Ричард. Нет, надо действовать по-другому. Потерпи немного, я и сама хочу за тебя замуж, но через несколько недель. Ты увезешь меня далеко-далеко отсюда, как только мы поженимся. Деньги у меня есть, так что об этом не волнуйся.

Ричард Джонсон тягой к геройству не страдал, а потому охотно согласился. Он помог девушке одеться, хотя отпускать ее ему не хотелось.

- Приезжай завтра! - попросил он. - Это будет воскресенье, я оставлю номер за собой еще на сутки. В лицее я должен появиться в семь утра в понедельник. Своим скажи, что поедешь в Монтиньяк на мессу. Лисбет, сжалься! Приезжай!

- Постараюсь, но ты особенно на это не рассчитывай.

Они снова поцеловались. Когда Элизабет уже шла по пустому коридору, из которого можно было спуститься во двор, у нее подгибались колени. Между ног болело, и она с облегчением опустилась на сиденье двуколки. Местный конюх помахал ей рукой.

- Я задал овса вашей лошадке, мамзель, и напоил!

Получив щедрые чаевые, парень поблагодарил ее кивком, а потом и лукаво подмигнул, отчего Элизабет поежилась.

«Он знает, что я сделала, - с неудовольствием подумала она. - Ну и пусть! Плевать на репутацию! Зато самый жуткий мой кошмар теперь не исполнится».

Элизабет вывела лошадку породы коб, раньше принадлежавшую Аделе, на дорогу к мельнице. Настроение у нее было восторженное. Она радовалась, что страшному сну, увиденному на борту «Турени», уже не стать ужасающей реальностью, потому что мужчиной в черном, с размытыми чертами лица, который во сне грубо лишил ее невинности, был Гуго Ларош.

- Этому уже не бывать! - едва слышно прошептала она.

На кладбище деревни Гервиль, в тот же день, через пару часов

Антуан Дюкен в выходном костюме, со шляпой в руке стоял в молчаливом раздумье перед склепом со стальной, тонкой работы решетчатой оградой, где покоилась Адела Ларош. На ступенях - море живых цветов и венков из разноцветного стекляруса и бусин. Мягкий свет августовского солнца золотил старинные надгробья соседних могил, да покачивались от теплого ветерка розы, лилии и анемоны.

Элизабет в перерыве между молитвами брала деда за руку. Это она настояла на том, чтобы привезти его сюда. Старый мельник встревожился, едва об этом зашла речь.

- А если Ларош окажется в деревне и нас увидит?

- Гервиль со своими семью сотнями жителей ему не принадлежит, дедушка Туан! - возразила Элизабет. - И волноваться не о чем. Уверена, что, как обычно по субботам, он уехал в Руйяк.

С некоторых пор ей немалых усилий стоило называть Лароша дедушкой. Это первое, что приходило в голову при обращении к нему, но звучало как-то неуместно и даже неприятно.

- Я очень дорожил нашей дружбой с мадам Аделой, - вдруг заговорил Антуан Дюкен. - Все эти десять лет, пока я оплакивал Катрин, Гийома и тебя, потерянное дитя, оставленное умирать или мучиться, что еще страшнее, эта женщина с разбитым сердцем меня поддерживала. И я радовался, несмотря на свои горести, видя, как она смягчается, становится вновь, как в юности, милосердной и нежной. Сердце твоей бабушки очерствело, пока она жила рядом с Ларошем.

- Она все равно его любила, дедушка. Она сама мне в этом признавалась.

- Так оно и есть, моя хорошая: когда любишь человека и вдруг понимаешь, насколько черна его душа, разочарование бывает страшным. Адела закрылась в себе, для нее сдержанность была как броня, своеобразная защита. Она однажды призналась, почему отослала Катрин в пансион, едва той исполнилось десять, - чтобы была подальше от замка и от отца, чье обожание становилось совсем уж нездоровым.

Идем! На кладбище такие речи неуместны.

Элизабет разволновалась, но старалась этого не показать. Она помогла деду взобраться на сиденье двуколки, потом указала на квадратную колокольню церкви Нотр-Дам-де-Гервиль - постройку в чистом романском стиле, лишенную готических прикрас.

- Может, ты хочешь помолиться в церкви? - спросила она.

- Нет, моя хорошая, поедем лучше домой. Я молюсь под небесным сводом, ночью и днем, потому что место значения не имеет. Господь - он повсюду. И я благодарю его за этот чудесный дар - что мы с тобой снова вместе.

Девушка вскочила на подножку и устроилась рядышком с ним, держа в руке поводья. Рыжая кобылка пошла рысью, стоило Элизабет прищелкнуть языком.

- Дедушка Туан, ты знаешь, как сильно я тебя люблю и как мечтаю жить в Монтиньяке, в доме моих родителей. Увы, ждать придется еще три года, страшась каждого дня в обществе человека, чьи душевные порывы… не совсем нормальны. Скажи, ты очень расстроишься, если я уеду? Американец, про которого я тебе рассказывала еще в мае, Джонсон, хочет, чтобы я стала его женой. Он искренне меня любит, и я поделилась с ним своими страхами насчет деда и его странностей.

Антуан скривился от отвращения, схватил внучку за руку.

- Так этот монстр снова взялся за старое? - вскричал он. - Крошка моя, почему ты мне не сказала? Или Жану и Пьеру? В этой стране законы работают, и у тебя хватит денег на адвоката, посоветуйся с ним, как сделать так, чтобы Ларош перестал быть твоим опекуном. Проклятье! Что он себе позволял? Как-то нехорошо к тебе прикасался? Сегодня же вечером переезжай жить на мельницу, и я встречу Лароша с ружьем наперевес! Я смог защитить твою мать и тебя смогу. Мы можем рассчитывать и на Пьера, как только он