второй по значимости в стране газеты‐официоза «Известия». Ситуация коренным образом изменилась только после убийства 1 декабря С. Кирова. В убийстве, согласно передовице «Правды», обвинялись: «гнусные, коварные агенты классового врага, подлые подонки бывшей зиновьевской антипартийной группы вырвали из наших рядов тов. Кирова»[2012].

Первые провозвестники террора проявились именно в небывалых по масштабам репрессиях, последовавших за убийством Кирова, которые стали своеобразным Рубиконом. Сталин объяснял причину этих репрессий 4 мая 1935 г., на приеме в Кремле в честь выпускников военных академий: «эти товарищи не всегда ограничивались критикой и пассивным сопротивлением. Они угрожали нам поднятием восстания в партии против Центрального комитета. Более того, они угрожали кое‐кому из нас пулями. Видимо, они рассчитывали запугать нас и заставить нас свернуть с ленинского пути…»[2013].

Однако никаких доказательств существования заговора следствие не нашло. «Нам, — указывал на этот факт возглавлявший следствие Агранов, — не удалось доказать, что «московский центр» знал о подготовке террористического акта против тов. Кирова»[2014]. «Доказательств прямого участия Зиновьева, Каменева, Троцкого в организации этого убийства следствию добыть не удалось…, — подтверждал Н. Ежов, — Равно не было доказано и то, что в убийстве Кирова принимали участие троцкисты»[2015]. Мало того, следствие показало, что арестованные за последние три месяца троцкисты ранее не вызывали никаких «прямых подозрений в том, что они могут вести… контрреволюционную работу»[2016].

Но все же «были ли объективные предпосылки или хотя бы теоретическая возможность существования заговора против Сталина и его группы? — задается вопросом историк Ю. Жуков, — Ответ на этот вопрос может быть только положительным»[2017]. Действительно, проведение радикальных реформ, в столь жестких формах, как коллективизация и индустриализация, не могло не породить, в тех слоях общества, которые они задевали с наибольшей силой, столь же радикального и глубокого отрицания.

Это отрицание приводило к формированию разнообразной и диаметрально противоположной по интересам и убеждениям, разрозненной оппозиционной среды, в которой одни выступали за мировую революцию, другие за продолжения нэпа, третьи за «рабочую партию», четвертые за «демократический централизм», бюрократия в свою очередь вырождалась в некий вид номенклатурной аристократии и т. д. Распространение и усиление этих настроений было страшнее любого заговора, поскольку не только подрывало концентрацию направляющей воли, но и раскалывало общество изнутри.

Любое ослабление власти, в виде кризисов или военных поражений, неизбежно привело бы к кристаллизации подобных настроений. «Опасность заключается в том, — пояснял секретарь партколлегии ЦКК Е. Ярославский, — что тов. Бухарин, Рыков и Томский могут очутиться, сами не желая этого, знаменем для всех подобных групп, для всякого рода уклонистских и раскольнических групп, которые борются против линии партии и Коминтерна. Вот в чем опасность. И чем большую роль они играли в прошлом в нашей партии, тем больше эта опасность»[2018].

Основную опасность для партии представляли правый и левый уклоны:

Основной идеей левого уклона была «мировая революция». «Мы, — заявляли ее сторонники во времена подписания Брестского мира, — заинтересованы в том, как это отразится на международном движении… Сохраняя свою социалистическую республику, мы проигрываем шансы международного движения»[2019]. «Наша марксистская партия при отсутствии мировой революции, — указывал Зиновьев, — держится на честном слове»»[2020]. «Вы должны понять, — пояснял ее значимость в 1935 г. писатель и большевик П. Михаильский американскому послу, — мировая революция — наша религия; и среди нас нет ни одного человека, кто в конечном счете не восстал бы даже против самого Сталина, если мы почувствуем, что он уходит от дела мировой революции»[2021].

Основную идею правого уклона передавала декларация Бухарина, Рыкова, Томского от 9 февраля 1929 г., в которой они обвинили «партию: а) в политике военно-феодальной эксплуатации крестьянства, б) в политике насаждения бюрократизма, в) в политике разложения Коминтерна?»[2022] Политике раскулачивания, Бухарин противопоставил теорию «врастания кулачества в социализм»; принудительным хлебозаготовкам — повышение (освобождение) рыночных цен[2023]. В крестьянской стране подобные призывы вели даже не к крестьянскому бунту, а к новой гражданской войне.

Большой Террор носил превентивный характер — он был направлен на предупреждение этих угроз, в результате, как отмечает Жуков, следствию приходилось использовать явно надуманные, никогда не существовавшие в действительности «заговоры»[2024]. Л. Троцкий назвал этот метод термидорианской «амальгамой»[2025]; бежавший из СССР один из руководящих деятелей ОГПУ-НКВД А. Орлов — «мистическими процессами»[2026]. Нарком внутренних дел Л. Берия выражался более определенно: «следователи-фальсификаторы подсовывали им (арестованным) заблаговременно сфабрикованные «признания» об антисоветской и шпионско-террористической работе»[2027].

«Классовая борьба не затухает, а принимает новые, более сложные формы, — оправдывал в 1935 г. переход к террористическим методам генсекретарь комсомола А. Косарев, — Враг не уступает добровольно своего места. Его можно убрать только насильственно, методами экономического воздействия, методами организационно‐политической изоляции, а когда в этом есть потребность — и методами физического истребления»[2028].

Уже «во время «чистки» в последние месяцы 1935 г. и первой половине 1936 г. исключены были сотни тысяч членов партии, в том числе несколько десятков тысяч «троцкистов». Наиболее активные были немедленно же арестованы, разбросаны по тюрьмам и концентрационным лагерям. В отношении остальных Сталин через «Правду» открыто предписал местным органам не давать им работы. В стране, где единственным работодателем является государство, эта мера, — отмечал Троцкий, — означает медленную голодную смерть»[2029].

С лета 1936 г., когда дело «объединённого троцкистско-зиновьевского центра» было подано на рассмотрение в суд, настроения стали явно приобретать характер нетерпимости свойственный временам гражданской войны. В этих условиях от Троцкого и обвиняемых поспешили отмежеваться даже их самые близкие сподвижники. 21 августа появились статьи «Не должно быть никакой пощады!» Х. Раковского, «Беспощадно уничтожать презренных убийц и предателей» Г. Пятакова, в «Известиях» — «Троцкистско‐зиновьевско‐фашистская банда и ее гетман Троцкий» К. Радека, 24 августа в «Правде» — «За высшую меру измены и подлости — высшую меру наказания» Е. Преображенского[2030] и т. п.

Переломным стало назначение 26 сентября 1936 г. на пост Народного комиссара внутренних дел СССР Председателя комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) Н. Ежова. Не последнюю роль в этом назначении, по мнению Жукова, сыграла подготовленная Ежовым в конце 1935 г. рукопись «От фракционности к открытой контрреволюции», в которой он пытался доказать уже состоявшийся переход всех оппозиционеров к антисоветской деятельности[2031].

Начало Большому террору положило выступление Сталина на мартовском Пленуме 1937 г., в котором он указал, что троцкисты «превратились в беспринципную и безыдейную банду вредителей, диверсантов, шпионов, убийц, работающих по найму у иностранных разведывательных органов…, в борьбе с современным троцкизмом нужны теперь не старые методы дискуссий, а новые методы, методы выкорчевывания и