Шрифт:
Закладка:
Наверное, когда-то она была красивой и полной жизни.
Теперь она почти не выходит из покоев и не делает ничего; пожелтевшая, истощённая и сухая, как надломленная ветка.
От неё плохо пахнет; Алаойш побаивается её.
– Аше-аше, – вдруг слышит от. – Поздно же я собралась навестить подругу… Погоди-ка, а дитя живое! Тебя как звать?
Он с трудом поднимает голову и видит женщину с короткими светлыми волосами, почти белыми; глаза у неё прозрачно-жёлтые, круглые и добрые.
– Алиш, – называет он своё имя.
От женщины исходит свет – яркий, тёплый, живой.
– Ну что, Алиш Та-ци, пойдёшь ко мне в ученики?
Звезда спутника хрустит в кулаке, словно она сделана изо льда; осколки холодят руку, проникают в надрез от клинка, и рука начинает неметь.
…когда наставница исчезает, он пускается на поиски, хотя и точно знает, что не сумеет её догнать. В момент сброса киморт может переместиться очень далеко, на край земли – туда, куда позовёт морт.
И собственная мечта.
– Я в горах давно не была, – обронила наставница как-то, отвернувшись к окну. За окном тогда цвела чийна, роняя лепестки; две луны, одна тёплая, другая холодная, висели, точно приклеенные к небу. – Есть такие Белые горы, все покрытые снегом. А за ними – мрак и запустение, вихри смертоносные… А что за ними, интересно?
Она говорила так, словно бы шутя.
А теперь маятник указывает на север.
Алаойшу не нужно много времени, чтоб собраться: кимортам не требуются ни слуги, ни поклажа, морт может возместить всё что угодно. Только живого человека не может заменить. Потому-то он и торопится – сейчас, пока ещё успевает сделать хоть что-то… В цехе посмеивались над тем, что он, первый красавец Шимры, потерял голову из-за собственной наставницы, долговязой, коротко стриженной, нескладной – и выцветшей уже совсем накануне сброса.
Но Алаойш точно знает, что они просто дураки и не видят главного: того света, что всегда исходил от неё. Он смутно надеется, что однажды тоже сумеет стать таким…
Чего он не знает, так это того, что неподалёку от озера Арирамар его перехватит чудак с семистрункой – не эстра и не киморт, но с морт обращающийся так умело, что половина цеха бы ему позавидовала.
И ещё Алаойш не знает, что они станут друзьями.
И что полмира обойдут…
А пока он спешит – туда, куда указывает маятник.
Ледяные осколки добираются до груди; становится трудно дышать. Онемевшей рукой Алар стискивает рубаху, машинально, почти неосознанно… а вместе с отсыревшей тканью – и гладкий камень на шнурке.
«Я его сделал – камень памяти, – думает он. – Сделал, чтобы не забыть… кого?»
…Алаойш знает, что ему осталась, самое большое, дюжина лет, а потом – сброс. Знает – и спокойно ждёт.
И всё-таки он – по давней привычке – не может упустить случая щёлкнуть зазнаек из цеха по носу.
Уже месяц как по всей Шимре шепчутся о том, что в семье мастеров-северян одна из младших дочерей оказалась кимортом. Семейству предложили отдать её в услужение цеху, как всегда поступали с инородцами, но оно, ослеплённое гордыней, отказалось: мол, подождём лучше, когда у нашей девочки появится достойный её таланта учитель. Конечно, в цехе только посмеивались: кто возьмёт к себе замарашку? Да и не дело это, считали они, уступать какому-то северянину…
Девочку Алаойш ещё не видел, но считал забавным взять её в ученицы и воспитать в обход цеха.
Если, конечно, успеет до сброса.
В доме Сой-рон его встречают радушно. Предлагают не только чай и пресные закуски, но и драгоценное раймовое вино… Глава семьи лебезит; это настолько противно, что Алаойш уже решает было отказаться от прежнего плана и выбрать на сей раз сторону цеха, когда замечает вдруг за сдвинутой ширмой девчонку.
У неё кудрявые рыжие волосы, которые, верно, и вовсе не знали ещё расчёски, и огромные серо-голубые глаза.
И смотрит она, не отрываясь… а потом вдруг говорит:
– Сияешь, как солнце.
У Алаойша ёкает сердце в груди.
«Похоже, судьба».
– И тебе что, не страшно?
– Нет, – серьёзно мотает головой рыжая. И добавляет жалобно: – Ты, пожалуйста, свети.
…свети.
Алаойш ощутил прикосновение – к груди, нет, к самому сердцу – и глубоко вздохнул, открывая глаза.
Камень памяти сиял ровным, ярким, тёплым солнечным светом… и это ощущалось очень правильно.
Так, как всегда должно было быть.
Чуть поодаль на песке валялся меч, богато изукрашенный, но с трещиной в клинке. Алар столько носил его, но так и не признал; Алаойш узнал тотчас же, потому что север исходил вдоль и поперёк, то есть изваяний Брайны повидал достаточно.
В том числе тех, которые сохранились на самом дальнем севере, у Белых гор, и которые воздвигли ещё при её жизни.
– Значит, Брайна потеряла, – произнёс он, поднимая меч и прилаживая его к разошедшимся ножнам на поясе. – А я нашёл. Ну, теперь он, стало быть, мой.
О том, что довелось потерять ему, Алаойш старался не думать.
Грудь до сих пор терзало призрачной, жгучей болью, но теперь, с высоты опыта, он понимал, что такой исход был неизбежен. Спутник ведь и впрямь обладал разумом – и приспосабливался… а ещё хорошо чувствовал слабость эстры и стремился занять своё место в минуты опасности. Он был как лекарство, по злой иронии обретшее подобие воли и сознания, однако исполнявший свою задачу даже во вред тому, кого должен был бы исцелить.
А простой эстра без помощи спутника никак не мог бы противостоять атаке, сродни той, которая пришла со стороны войска Радхаба.
– Что ж, горевать буду потом, – произнёс Алаойш, запрещая себе думать – и вспоминать. – А пока у меня есть дело; есть обещание.
Он обернулся на запад, готовый, если понадобится, идти в одиночку против всего войска… а потом застыл, потому что ощутил под песками биение жизни.
«Рейна жива?»
Дюны, точно откликаясь на мысль, задрожали, разомкнулись. Сперва наружу выскочила голова тхарга на длинной шее – облезлая, рябая; затем тяжело поднялась Мэв, стряхивая песок, и помогла выбраться Рейне. Алаойш обернулся – аккурат в тот момент, когда другая дюна рассыпалась на две стороны, выпуская наружу Тайру, бледную, но живую.
Последним появился Киар – вынырнул из песка, как выныривают из воды – вместе с Илкой-северянкой; от него-то и тянулась та морт, которая создала укрытие вокруг Рейны и Мэв, вокруг Тайры… и вокруг
