волю. Волю направляет правильно организованный разум, но сбивает с пути кажущееся благо. Волю приводят в действие аффекты, прислуживают же ей органы тела и произвольные движения. Об этом говорит Соломон: «Прежде всего, сын мой, береги сердце свое, ибо от него исходят все действия жизни»[392]. Пишущие об этой науке мне кажутся очень похожими на человека, который обещает научить искусству письма, а вместо этого только показывает прекрасные образцы отдельных букв и их сочетаний, но не говорит о том, как нужно водить пером и как писать эти буквы. Точно так же и авторы трактатов по этике показали нам прекрасные и величественные образцы блага, добродетели, долга, счастья и дали тщательные описания или изображения этих вещей, являющихся истинными объектами и целями человеческой воли и стремления. Но о том, каким образом можно лучше всего достичь этих замечательных самих по себе и прекрасно поставленных философами целей, т. е, какие средства и действия необходимы для того, чтобы заставить наш ум стремиться достигнуть этих целей, они или вообще ничего не говорят, или говорят весьма поверхностно, и такие рассуждения приносят мало пользы. Мы можем сколько угодно рассуждать о том, существуют ли нравственные добродетели в человеческой душе от природы, или они воспитываются в ней, торжественно устанавливая непреодолимое различие между благородными душами и низкой чернью, поскольку первые руководствуются побуждениями разума, а на вторых действуют лишь угрозы или поощрения; мы можем весьма тонко и остроумно советовать выправлять человеческий разум, подобно тому как выпрямляют палку, сгибая ее в противоположном направлении[393]; мы можем одну за другой высказывать кроме этих и множество других аналогичных мыслей, однако все эти и им подобные рассуждения ни в коей мере не могут возместить отсутствие того, что мы требуем от упомянутой науки.

Я полагаю, что причиной этого упущения является тот подводный камень, разбившись о который столько кораблей науки потерпело кораблекрушение: речь идет о том, что ученые считают неприличным заниматься вещами обыденными и простыми, недостаточно тонкими для того, чтобы исследовать их, и недостаточно важными для того, чтобы принести славу их исследователю. Трудно даже сказать, сколько вреда принесло науке то, что люди из-за какого-то врожденного высокомерия и тщеславия избирают себе только такие предметы и такие методы исследования, которые могут лишь лучше и эффектнее показать их способности, отнюдь не заботясь о том, какую пользу смогут извлечь читатели из их сочинений. Сенека прекрасно сказал, что «красноречие вредит тем, в ком оно вызывает любовь к самому себе, а не к делу»[394], ибо сочинения должны быть такими, чтобы возбуждать в читателе любовь к самому предмету исследования, а не к его автору. Следовательно, только те идут по правильному пути, кто может сказать о своих советах то, что сказал Демосфен, и завершить их следующими словами: «Если вы все это сделаете, то не только будете сейчас хвалить оратора, но и сможете вскоре похвалить самих себя, поскольку улучшится ваше положение»[395]. Я же, Ваше Величество, если уж говорить о себе, и в том сочинении, которое пишу сейчас, и в тех, которые собираюсь написать в будущем, сознательно и охотно весьма часто приношу в жертву благу человечества достоинство моего таланта и славу моего имени (если я в какой-то степени ими обладаю); и я, которому, может, следовало быть архитектором в философии и других науках, становлюсь простым рабочим, грузчиком и вообще чем угодно; та, поскольку другие по своей врожденной гордости избегают множества вещей, которые тем не менее совершенно необходимы, я сам беру на себя их исполнение. Но вернемся к тому, о чем мы начали говорить. Философы избрали для себя в этике прекрасный и благодатный материал, дающий им возможность лучше всего продемонстрировать либо остроту своего ума, либо силу красноречия. Что же касается тех вещей, которые чрезвычайно важны для практики, то, поскольку эти вещи не столь блистательны, они их в большинстве случаев вообще упускают из вида.

Однако эти столь выдающиеся люди не должны были бы отчаяться в возможности разделить судьбу, подобную той, которую осмелился предсказать себе и которой действительно достиг поэт Вергилий, снискавший себе славу красноречивого, умного и ученого человека в равной мере как изложением своих сельскохозяйственных наблюдений, так и повествованием о героических деяниях Энея.

Не сомневаюсь я в том, как трудно это словами

Преодолеть и вещам дать блеск ограниченным должный[396].

Действительно, если бы эти люди всерьез захотели писать не праздные сочинения для праздного чтения и на деле заботились об устройстве и организации практической жизни, то эти скромные георгики человеческой души должны были бы обладать для них не меньшей ценностью, чем знаменитые героические изображения добродетели блага и счастья, на создание которых было потрачено столько труда и усилий.

Таким образом, мы разделим этику на два основных учения: первое — об идеале (exemplar) или образе блага, и второе — об управлении и воспитании (cultura) души; это второе учение мы называем «Георгики души». Первое учение имеет своим предметом природу блага, второе формулирует правила, руководствуясь которыми душа приспосабливает себя к этой природе.

Учение об идеале, которое изучает природу блага, рассматривает благо либо как простое, либо как относительное, иначе говоря, оно исследует роды или степени блага. Только христианская вера отбросила наконец бесконечные рассуждения и спекуляции относительно высшей степени блага, которую называют счастьем, блаженством, высшим благом, являвшимися для язычников чем-то вроде теологии. Ведь как Аристотель говорит, что «юноши тоже могут быть счастливыми, но только в своих надеждах», так и христианская вера учит нас, что все мы должны поставить себя на место юношества для того, чтобы не помышлять ни о каком ином счастье, кроме того, которое заключено в надежде[397].

Таким образом, мы, слава Богу, освободились от этого учения, точно так же как от языческих представлений о небе (а древние, несомненно, отводили душе гораздо более высокую роль, чем та, на которую она способна: ведь мы же видим, как высоко поднимает ее Сенека: «Поистине великое дело — обладать бренностью человека и безмятежностью бога»[398]). Но мы в значительной части можем принять всю остальную часть их учения об идеале, поскольку она почти не утратила своей истинности и здравого смысла. Ведь рассматривая природу простого и положительного блага, они поистине изумительно и живо изобразили ее на великолепной картине, самым подробнейшим образом представив нашему взору формы, взаимные отношения, роды, части, подобия, объекты, области применения, характер действия и распределения различных добродетелей и обязанностей