Понятное дело, солдаты вовсе не собирались на ее дочках жениться. Никола уже в то время любил Эржику; у немца дома тоже была зазноба. Они хотели удовольствие получить, кое-как время провести, а баба их окрутить вздумала.

Им даже ужинать стало противно. Евка чавкала, набив рот огурцами с луком, Вася скребла ручкой деревянной ложки в затылке, гоняя ползавшую под косой вошь.

— Но ежели вы меня обманете, трижды семь бед на вашу голову! — сказала баба, и заклятье это было тем отвратительней, что она произнесла его как будто равнодушно, глядя мимо, куда-то в потолок.

— С какой стати! — пробормотал немец еле слышно — так, чтоб можно было только подумать, будто он произнес что-то в этом роде.

Но на Шугая эта тишина и сгущающиеся сумерки произвели странное действие. Словно далеко отсюда, над его родиной, кто-то вырезал кусок воздуха, перенес сюда и опустил над этой хатой с высокой соломенной крышей. А там, дома, осталось пустое пространство, заколдованное место в первозданном лесу, откуда не выбраться заблудившемуся медведю, оленю, человеку. Он ясно различил запах прели и смолы, проникающий вместе с тишиной и сумраком через маленькие окна в хибарку.

— Давайте свои посудины, — сказала хозяйка.

Забрав котелки, она ушла, потом вернулась, наливши в них какого-то снадобья.

— Выпейте!

Снадобье было не сладкое и не горькое, не вкусное и не противное.

— Теперь вас ни одна пуля не тронет. Ни из ружья, ни из револьвера, ни из пулемета, ни снаряд из пушки.

Это было похоже на обряд. У Николы по спине даже мурашки забегали.

В тот вечер они рано легли спать. И ночью не полезли к девкам на сеновал. Но, прежде чем заснуть на сене у себя в сарае, долго говорили.

Какая чушь! Немец злился. Неужто она вправду думает поймать их на эту удочку? Пускай свои сказки таким же дурам-бабам рассказывает, как сама, а не старым солдатам. Он простить себе не мог, что уши развесил, одурачить себя позволил и выпил эту пакость.

И, надо сказать, злость его была искренняя, несмотря на то, а может, как раз потому, что он слышал, как какой-то настойчивый внутренний голос нашептывает ему: ведь было бы совсем неплохо, если б это оказалось правдой.

— Убежим! — сказал Шугай.

Правильно! Дня через два можно будет смыться. К черту бабу!

Но дней набралось не два, а побольше.

Здесь — мир и тишина: словно ты — за сто верст и за сто лет от войны. Никто сюда ни разу не заглянул. Охота лезть под дождь русских пулеметных очередей и молнии русской шрапнели! А чудесное ощущение безопасности — что может быть дороже? — заставляло молчать их нечистую совесть. И они попрежнему ходили с дочерями хозяйки пасти коров и в ольшаник за хворостом.

Но сидели они как-то утром вдвоем во дворе. Никола мастерил бабе косу с граблями; немец сидел на земле, прислонившись спиной к плетню, и играл на губной гармошке. Из хибарки вышла хозяйка. Приставила к сараю лесенку и полезла зачем-то на сеновал. Вдруг подул ветер, прямо ей под юбку, и всю ее заголил. И вдруг — вот так чудо! У нее оказался хвост — весь в шерсти. Как у козы.

Немец, глупый немец, знавший только свои машины да цифирь, ничего не понимавший и ни во что не веривший, залился дурацким смехом.

Но Шугай остолбенел… Потому что Никола Шугай был из Подкарпатья. А там еще жив бог. Был Никола из края Олексы Довбуша{164}, славного разбойника Олексы Довбуша, который семь лет с семьюстами удальцов по стране ходил, отнимая у богатых и отдавая бедным, и его ни одна пуля взять не могла, кроме серебряной, над которой, запрятанной в зерна яровой пшеницы, двенадцать обеден служили!

Никола Шугай сразу смекнул: на лесенке перед ним — баба-яга. Дьяволица. Колдунья. Ведьма, наводящая бурю…

— Она нам вред сделает. Убьем ее, — прошептал он.

— Э! Зачем? — махнул рукой немец.

Но для солдата жизнь какой-то бабы гроша ломаного не стоит. Он и сам порядком чужого народу перебил и своих немало убитых видал. Так отчего товарищу приятное не сделать? Особенно ежели тебе самому надо с этой бабой счеты свести за то, что она над твоим здравым смыслом издевается безнаказанно.

На другой день утром, только вошла баба в сарайчик, они ее дубинами прикончили и — наутек!

Побродили немного в той местности, потом вернулись к себе в полк: в 85-й, Балашдёрматский.

Опять стрелять начали, раненых на перевязочный пункт, а мертвых в ямы таскать, окопный запах гари нюхать. Опять у них от голода животы подводить стало. И опять, как все настоящие солдаты, принялись мечтать о каком-нибудь ловком выстреле, который не очень бы изувечил, а помог бы ежели не домой вернуться, так хоть на несколько месяцев в тыл попасть. О том, что жила на свете какая-то баба и существуют какие-то Евка с Васей, они и думать забыли.

И случилось им как-то раз вместе по старой дубраве патрулем идти. Ровно через трое суток после жаркого дела. Четыре часа без перерыва ревели орудия, кругом — сплошь белая тьма дыма и взвихренного песка, прорезаемая молниями огня. Три атаки русской пехоты, одна контратака, груды тел, — и, когда все кончилось, они сами не понимали, как вышли целы из этого ада. А теперь, после трехдневного затишья, противник опять зашевелился, и у них в окопах снова готовятся к бою. Видно, начаться танцу сначала. Как быть? Спрятаться? Но куда? Бежать? Из окопов — не выйдет. Сдаться в плен? Избави боже!

— Послушай, Шугай, — обратился немец к товарищу, шагая с ним среди редких стволов.

Поднял левую руку ладонью вверх, потом повернул ладонью вниз и сказал:

— Я этим всем сыт по горло. Пальни-ка в меня!

О таких вещах приходится просить товарища, а самому сделать трудно, — разве сквозь буханку хлеба, которая не позволит пороху края раны опалить, а то — мигом под военно-полевой суд!

— Ты хочешь?

— Да.

Шугай молча кивнул.

Немец приложил руку тылом к стволу дуба; белая ладонь его стала похожа на бумажную мишень, по которой учат стрелять новобранцев.

Шугай отошел на несколько шагов. Прицелился. Грянул выстрел.

Ба-а-ах! — грозно взревел лес.

Дубы, быстро погнав раскаленный звук выстрела, выкинули его на равнину, где он замер в отдалении.

Друзья переглянулись, озадаченные.

В чем дело?..

Пуля прошла мимо.

— Что такое? — удивленно и сердито воскликнул немец.

Шугай не ответил. В эту минуту что-то громадное обрушилось на землю. Что-то, не имеющее имени. Сверхъестественное! Все вокруг застыло, словно от прикосновения смерти. Стерлись все краски. Николу