Шрифт:
Закладка:
— Как поживаете, Анна?
— Спасибо, барышня, хорошо.
— Я уже не барышня… Вы разве не читали в газетах о моей свадьбе?
— Нет.
— Я вышла замуж за господина Урбана, директора банка.
Дадла улыбалась, в ее глазах играли озорные огоньки, казалось, она вот-вот скажет: «Хочешь шоколадку, Анна?»
Но Дадла заговорила совсем о другом:
— Мой муж знает вашего мужа. Он ведь у вас коммунист?
— Да.
— Ну да, я помню, — снова улыбнулась Дадла. Она с благожелательным любопытством разглядывала свою бывшую прислугу, и это было неприятно Анне.
— У вас не очень-то хороший вид. Когда вы жили у нас, вы выглядели лучше. У вас ребенок?
— Да.
— Идите-ка домой, Анна, — сказала Дадла повелительным тоном, так хорошо знакомым Анне.
Анна вопросительно посмотрела на нее.
— Идите, идите, — не переставая улыбаться, распорядилась молодая супруга банкира. — И никуда не пускайте мужа. В вас сегодня будут стрелять.
— О господи боже мой! — воскликнула Анна, в отчаянии хватаясь руками за голову и испуганно глядя в красивое лицо Дадлы.
Где же найти Тоника?!
Анна в упор смотрела на красивую даму, и вдруг ей показалось, что та стала меняться у нее на глазах. Это уже не была улыбающаяся барышня Дадла с барскими манерами и шоколадкой в руке. Такая Дадла давно не существует. Это уже не была приветливая дама, которая предостерегла Анну, выдав этим планы своего лагеря. В сыром воздухе декабрьского дня Анна увидела злобное лицо классового врага, слишком изнеженного, чтобы самому взять ружье и идти стрелять, слишком трусливого, чтобы в этот кровавый момент не прикинуться ласковым другом и доброжелательным советчиком. Но ведь именно ради этого котикового манто, подбитого вишневым шелком, будут сегодня стрелять в Тоника! Именно из-за этих модных туфелек и шелковых чулок будут убивать рабочих. Именно из-за этой прелестной шляпки, американских перчаток и пестрой шелковой бутоньерки на груди супруги банкира пролилась вчера рабочая кровь! У Анны мелькнуло давно забытое воспоминание: изнуренная жена каменщика швыряет под ноги благотворительнице подарки «Чешского сердца». И Анне показалось, что в глазах у Дадлы злоба и улыбка у нее кривая…
И тогда изменился взгляд и у Анны, из него исчезли робость и испуг, он стал твердым, глаза ее вспыхнули. Бывшая служанка выпрямилась, словно стала выше ростом. Ее смущение исчезло, и она сказала враждебно и сурово:
— Вы будете стрелять в нас? Мы в вас тоже, сударыня!
И, повернувшись, пошла прочь. Она уже знала, куда ей идти. Не к Тонику, а к рабочим, к своим. Ибо Тоник всегда со своим классом, где бы он ни был в данный момент — плечом к плечу с Анной или вдали от нее. Со своим классом! С теми, кто дал ей возлюбленного и мужа, кров и дитя, кто всегда был с ней в трудную минуту.
Она пойдет на завод!
И Анна твердым шагом направилась к трамвайной остановке, не обращая внимания на элегантную даму, охваченную негодованием, побледневшую от гнева. Какая неблагодарность и дерзость, как неслыханно бессовестны эти пролетарии, как грубо ответила эта прислуга ей, даме, которая, по доброте душевной, нарушив данное супругу слово, хотела спасти жизнь Анне и ее мужу — самое ценное, что есть у человека!
— Дрянь! — прошипела Дадла вслед Анне.
Анна поехала на завод. В ней уже не было ни страха, ни тревоги, сердце ее наполняла решимость. Когда трамвай подъезжал к району Карлина, Анна издалека увидела рабочую демонстрацию. И у нее взволнованно и радостно забилось сердце. Да, это они, это товарищи! Обыватели, ехавшие в трамвае, вставали с мест и глазели в окна. Анна выскочила из вагона.
Товарищи идут. Вот они!
Вот с красным знаменем шагает пролетарский Жижков. За ним Карлин и Либень, Голешовице и Высочаны. Тысячеголовая масса, суровая и молчаливая, идет по городу. Эти черные непреклонные шеренги вышли из ворот ткацких и прядильных фабрик, мукомолен и пекарен, столярных мастерских и лесопилок, угольных и дровяных складов, литейных цехов и вагоностроительных мастерских, механических и химических заводов, вокзалов и транспортных депо. Это рабочие, эксплуатируемый пролетариат, который, однако, сильнее всех стихий, ибо он сознает себя хозяином мира. Тысячи раз рабочих разбивали наголову, тысячи раз лилась их кровь — и все же они снова идут на штурм, уверенные в победе. В этот декабрьский день всех их объединяет идеал нового строя и над ними реет алое знамя. Колонны демонстрантов идут во всю ширину улицы, мостовая сотрясается от их поступи.
Навстречу демонстрантам бежит женщина. Это Анна, белокурая пролетарка.
— Кольбеновцы здесь? — восклицает она.
— Здесь! — отвечает кто-то.
Анна отступает к стене, толпа течет мимо нее, тысячи лиц проплывают мимо. Анна ищет глазами кольбеновцев. К ней подбегает юноша.
— Анна! Ты здесь?
Это Ярда Яндак. Он радостно жмет ей руку, глаза его сияют. Впервые он назвал ее на «ты».
— Яроушек!
Анна и Яроуш становятся в ряды, присоединяются к демонстрации, сливаются с ней.
— А где Тоник?
— Его и еще нескольких товарищей послали вперед. В парламенте с утра заседает Исполнительный комитет партии. Мы идем туда.
Многотысячная толпа марширует по городу, ее поступь гулко раздается среди домов. На крышах домов лежит снег. Торговцы с грохотом опускают железные шторы.
Демонстранты вступают на Староместскую площадь. Они у цели, и сознание этого волнует их. Их кровь словно течет единым потоком, все быстрей и быстрей… У толпы единый пульс, он бьется общим ритмом. Тысячи голов поднимаются, как одна голова. Шаг звучит громче. Тысячи голосов поют как один:
Долой тиранов, прочь оковы,
Не надо старых рабских пут!
Мы путь земле укажем новый,
Владыкой мира станет труд!
Рабочий гимн превратился в боевую песню, она вздымается бурным и грозным хоралом, она сотрясает стены старинных зданий на Староместской площади, отражается от готических окон ратуши и каменных плит Тынского собора. Многократно повторяемая эхом истории, эта песнь летит к верхушкам башен и взлетает с их шпилей к небесам, покрытым тучами, превращается там в бурю и молнии.
Слезами залит мир безбрежный,
Вся наша жизнь тяжелый труд,
Но день настанет неизбежный,
Неумолимо грозный суд!
Красное знамя в головных колоннах демонстрации уже миновало храм св. Микулаша, а далеко позади, на
