"Нет мест. Возраст. Не подходите", — говорили ей.

Отвлечься, забыться Фине стало не на что. Одиночество с каждым днем давило сильнее. И вокруг — все не то, все не так, все мешало. Не зная, куда себя деть, Фина иной раз спрашивала: зачем она на собрании сказала те слова? Неужели никак нельзя было обойтись без них?

Постоянно думая над произошедшем, Фина снова и снова приходила к выводу: нельзя. Смолчи она тогда — осталась бы до конца жизни со своим стыдом, а уж солгать…

То, что сейчас, — надо просто пережить, как бы невыносимо оно ни было.

Кроме как с мужем, Фина целыми днями ни с кем не разговаривала, слыша человеческую речь только по Нацвещанию.

С каким бы удовольствием она выдернула шнур телеприемника вместе с розеткой! Останавливало Фину лишь то, что, может, по Нацвещанию будут вести о Телле.

Дальше думать про мужа на войне было страшно. Она переживала за родного, единственного близкого человека, который попал на сторону лжи, подлости, и который, получается, сражается за это. Неужели он убивает людей, защищающих свою землю, свой дом, ничего плохого ему не сделавших? И, каким бы Телль хорошим, добрым ни был для Фины, они окажутся правы, если убьют его.

— Как же так вышло, родной мой! — сокрушалась Фина. — Как же так?

Вокзал

Чтобы вернуться в нормальную жизнь, нужно было придумать себе дело. Но, чтобы придумать его, нужна свободная голова. Отвлечься же от своих мыслей Фина не могла. Она просто не знала как.

Еще у соседей все время кашлял заболевший ребенок. В кухне Фине это было особенно слышно. Когда мальчик захныкал из-за горького лекарства, и на него стал орать отец, Фина не выдержала. Быстро одевшись, она выскочила из квартиры на улицу.

Уже стемнело, во дворе не было никого. Взглянув на окно соседской комнаты, где лежал больной мальчик, Фина поняла, что сейчас повела себя, как Телль. Сама бы она стукнула соседям в стену, чтобы те вели себя тише.

Фине стало жалко малыша — и потому, что он болеет, и потому, что у него такой отец.

Только вот ее детей никто не пожалел.

Фина подняла голову. Как ни заслоняли, как ни прятали огромные дома от нее мир, все-таки до неба им было не добраться. Конечно, что могли, они сделали — вытянувшись изо всех сил, оставили Фине от черной бесконечной вышины лишь маленький кусок. Но и в нем точками светились звезды. Может быть, именно в эти мгновенья на них глядит Телль?

"Как ты там? Думаешь ты обо мне? Есть ли у тебя там хоть немного времени вспомнить меня?" — спрашивала его Фина.

Утром она отправилась к дому, где с мужем они прожили столько лет. Раньше Фина была уверена, что никогда туда не вернется, даже близко не подойдет к той квартире. Ведь именно там не стало Ханнеса. И там она потеряла двух других сыновей.

Тоска по мужу, одиночество, неприкаянность вели сейчас туда Фину. Вот фонарь, на который любили смотреть Телль с маленьким Ханнесом. Каждый вечер Телль брал сына на руки и подносил к окну.

— Смотри, огонёк, — показывая на тот фонарь, говорил он.

— Анёк, — повторял Ханнес.

Тогда ему было полтора годика.

Чтобы за листьями деревьев увидеть свои окна, Фина шагнула с тротуара на проезжую часть. В кухне под открытой форточкой стояла герань. Герань, которую Фину по утрам заставляли поливать в детдоме, шлепая по рукам линейкой за каждую пролитую на подоконник каплю. У нее дома такого цветка не было бы никогда.

В один миг для Фины эта квартира стала чужой. Перейдя на другую сторону улицы, она последний раз взглянула на окна, — чтобы больше никогда к ним не возвращаться.

Вышедший из подъезда комендант заметил Фину, но сделал вид, что ее не знает.

К дому направлялась женщина в сером костюме. Раньше Фина ее не видела. Может, это она живет теперь в той квартире? В руке у прохожей была большая сетка, откуда торчали хлеб с молоком. Женщина остановилась, вытащила уже начатую булку и откусила ее.

Фина сразу почувствовала голод. Захотелось не просто безвкусной, безликой магазинщины, а родного, теплого, домашнего — как пирожки, которые для нее готовила бабушка. Сама Фина часто пекла пирожки мужу и сыну. Хоть Ханнесу с Теллем они очень нравились, особенно с капустой, но такие, как бабушкины, у нее никогда не получались…

В этот раз пирожки выдались на славу. Фина даже обрадовалась, только вот разделить радость было не с кем. Она смотрела на полные кастрюли пирожков, не зная, что с ними делать. Фине их хватило бы на неделю, если не больше.

Завернув одну из кастрюль с пирожками в теплое полотенце, она поставила ее в сумку и отправилась на улицу. Фина хотела поначалу раздать пирожки прохожим, но те несколько человек, которым она успела предложить их, или шарахались от нее или проходили мимо, ускоряя шаг. Заметив, как за ней наблюдает нацпол, Фина поняла, что надо уходить.

"На вокзале их обязательно кто-нибудь возьмет", — решила она. Действительно, тем, кто покидает дом, близких, родных людей, ее пирожки нужнее.

Нацполицейский у вокзала лишь покосился на сумку Фины. Внутри здания было душно, и все, кроме тех, кто стоял за билетами, спрятались в тени навеса платформы на перроне. Остановившись там у своего столба, Фина стала высматривать, к кому можно подойти с пирожками. Предлагать всем подряд она больше не хотела.

В ее сторону шел молодой военный с женой и дочкой. Девочку он держал в одной руке, другую крепко обхватила супруга.

Глядя на них, Фина вспомнила, как провожала мужа. Стало жалко всех — и Телля, и себя, и девочку, которую нес папа-военный, и его жену, и его самого. Увидит ли еще дочка папу? Увидит ли Фина своего мужа?

Оставив печальные мысли, она шагнула к военному.

— Возьмите пирожков в дорогу, — просто предложила Фина. — С капустой, картошкой.

Военный остановился, опустил девочку на землю и полез в карман.

— Хм… Не те штаны. Есть у тебя деньги, Клара? — спросил он жену. — Дай я куплю пирожков — и вам, и себе.

— Сколько они стоят? — спросила Фину жена военного, доставая из своей сумки карточку.

Фина замотала головой.

— Нисколько. Я не продаю, я угощаю. Вы скажите, сколько вам нужно.

Военный попросил три пирожка с картошкой и три