молитв. От ударов по голове и лицу он уже плохо слышал, что ему говорят, и мучители, у которых ярость затмила разум, лучше бы сделали, кабы оставили его в покое да поискали в церковных закоулках, но уже и сами не ведали, что творят: выволокли Патрикия во двор и, прорезав кожу на ногах, меж сухожилием и костью – как прорезают ноги у освежеванной туши, чтобы подвесить ее на вешала, продели ужище, и, привязав к хвосту лошади, начали гонять коня по кругу, с гоготом взирая на то, как извивается, пытаясь подняться и вновь падая, несчастный старик, как он уже потерял голос и, наконец, перестал шевелиться, волочась, как заколотая свиная туша. Тут только остановили коня, что дико ржал и поводил глазами, вздрагивая всей кожей, отвязали ужище и обнаружили, что старик мертв. Над главами церквей уже ярилось пламя, горели митрополичьи хоромы, горел монастырь, загорался посад. Грабители бросали без сожаленья тяжелое добро: поставы сукон и бархаты, сваленные в кучи, были преданы огню. Брали только то, что поценнее: серебро, жемчуг, златокузнь. Деньги, как передавали те, кто видел и остался жив, делили между собою не по счету, а мерками. Людей, боясь вести с собою караваны пленных, попросту убивали. Понасиленным женкам вспарывали животы.

Меж тем огонь разгорался и ярел, охватывая город, и уже в жарком пламени начали плавиться и валиться наземь церковные колокола. Татары и Семеновы русичи, отступя от города, зорили посад и окрестные деревни, торопясь насытиться смертью и добром, дабы столь же быстро исчезнуть, уйти от расплаты.

Иван Федоров на второй день не выдержал: «Ты сиди, батька, – сказал, – а я наведаюсь в город, узнаю, как там и что!»

Выбравшись из лесу, он с опушки еще увидал догорающее пепелище на месте загородных владычных хором: «Побывали-таки!» – пробормотал. Рыся к городу, он, сдерживая гнев, почти не прятался, и когда из-за кустов нежданно показались двое татаринов, кинувшихся было впереймы ловить зазевавшегося русича, не стал удирать, а порысил встречь, и только в самой близи, уже видя раскосые хищные глаза грабителей, тронул коня вскок и вырвал из ножон саблю. Те, обнаглевши на грабеже, не ожидали отпора и даже не успели приготовиться. Первого Иван срубил сразу, а второго долго гнал по дороге, прижимая к кустам, и догнал-таки, и рубанул вкось, и продолжал рубить, хотя тот и кричал жалобно, уронив саблю, и подставляя безоружные руки, верно, даваясь в полон. Но Иван рубил и рубил, и когда уже татарин, заливаясь кровью, упал с коня, соскочил следом и прирезал татя засапожником.

Уже под городом Федоров узрел ярое пламя, плясавшее над крышами посада, и понял все. Навстречу бежали какие-то расхристанные, видно, свои люди. Столпились, озирая ратника. Помнилось, верно, что на подходе уже московская рать. Иван, выслушав их, выматерился:

– Вы бы, дурни, хошь с дрекольем на стены вылезли, они бы все и легли тута! – высказал и, отмахнув рукою, отверг: «Нету никакой рати, я один! Двоих татаринов даве срубил, на дороге лежат! Дратьце надоть!» – сплюнув, поскакал к городу. У ворот, тоже объятых пламенем, придержал коня. Сейчас, повстречайся ему сколь ни есть вражеского сброду, не раздумывая, ринул бы в сечу, такая одолевала злость. Он немо смотрел, как мимо него текли, ползли, ковыляли, пугливо оглядываясь, оставшие в живых жители, потом повернул коня. Заезжать в пылающий город было бессмысленно.

На пути назад подобрал оружие убитых, стянул с одного кольчугу русской работы; морщась, все замаранное кровью уложил в торока.

Поймал одного из коней, привязал арканом к седлу, все делая молча, без мысли, только затем, что – не бросать же добро! Тянуть далее не стоило, могли наехать не татары, так русичи, а от ватаги ему не отбиться. Да и батько Фотий как тамо, в лесу? Вражья дружина как набежала, так и схлынула. Опасаясь погони, не брали даже полон.

Фотий, которого на четвертый день, потерявшего силы, выволокли из леса, узревши черные головешки на месте своего сенежского убежища, как-то потишел и смолк. Федоров, взявший на себя по необходимости обязанности старшого, достал телегу, которая так и простояла невереженной в воде, раздобыл упряжь и повез владыку во Владимир.

Город еще дымился, ядовитыми волнами вздымался горький чад. Труп Патрикия нашли уже прибранным, внутри собора. Спасенные им горожане повестили Фотию, как все произошло. Патрикия похоронили с честью. Уже подошла ратная помочь из Москвы, и Юрья Васильича Щеку позвали в Москву отвечивать, почто бросил город без охраны; уже повезли бревна и тес, а оставшие в живых жители начали разгребать развалины, собирать раскиданное добро. Уже и рать была услана в сугон за разбойниками, и Василий Дмитрич, ярясь, требовал расправы с Данилой Борисычем за подлый набег. Уже и загородную хоромину на Сенеге начали возводить заново, и церковь стали рубить, Рождества Пречистой на высоком берегу Святого озера… Фотий всем руководил, за всем надзирал. Послал даньщиков во свои волости, отобранные было Юрьем Васильичем Щекой, назначил нового ключника, а Пахомия уговорил остаться на Сенеге и хранить тут для него владычные хоромы, назначив его священником заново возводимой церкви.

Но в нем что-то надломилось. Фотий почасту замирал, не слыша и не видя ничего и никого вокруг, губы шептали греческие слова: он тогда разговаривал с покойным Акакием и горько жалел, что покинул возлюбленную тишину и свой укромный скит там, в далекой Морее, что соблазнился величием Царственного града, что принял на рамена искус, коего не смог вынести, поехал сюда, на митрополию. У него даже явилось настойчивое желание оставить престол, уединиться здесь, в лесу, и доживать жизнь простым иноком в молчании и постоянных молитвах. Время от времени, стоя на молитве, он начинал плакать, и слезы лились тогда неостановимо у него по лицу, путаясь в бороде и увлажняя ризу. Вокруг была тишина лесов, тишина и молчание, и это было лучшее из всего, что он ведал доселе.

«Увы мне, увы мне, грешному! Когда убо аз чаях прежде последнего ми издыхания любезное оставите молчание, и плачевнаго и смиреннаго жития лишитеся, и умиленный и печальные о гресе своем смысл оставити? Горе мне! Что ми ся случися? От коликого покоя в каковыя снидох труды выше меры моея? От каковыя тишины в каковыя впадох молвы и смущения? Како душа моея