как слово «написала» он заменил на «сказала», зато профессиональное ухо Глеба это сразу уловило) чтобы я сюда, в Берлуши приехал. «Чтобы ты успел привыкнуть к людям», — вот так вот. Её письма эти годы меня и держали, как плот, на котором меня хоть и захлёстывало волной иногда, но держало.

— Так ты поэтому…

— И поэтому тоже. Но не только. Не валяй дурака, ты же всё помнишь и понимаешь?

— Помню, но не все же так реагируют, как ты? Все ошибаются.

— Я нормально среагировал, как положено. Не можешь — не берись. Иди в отставку. За ошибкой могла стоять жизнь чья-то.

— Да всё ты мог, Леон. Мог. Сознайся, что просто причину нашел, чтобы слинять?

— Только отчасти, Глеб. Отчасти. И хватит об этом, я же тебе сказал, и Гречу сказал. Дайте вы мне время.

— Ты не поверишь, Леон, как сейчас горячо. Греч меня из-за тебя каждый день за грудки трясёт, я только погоны обеими руками прижимаю.

— Дайте мне время.

— Сколько ещё?

— Год с маленьким хвостиком.

— Почему именно так? С хвостиком?

— Ничего я тебе сейчас не скажу.

— Как я понял, это в очередном Стасином письме содержится, да?

— Пока я не знаю, что там содержится, но что-то содержится точно. Пустых писем ещё ни разу не было. Я не знаю, откуда она всё это знала. Она никогда не была сумасшедшей мистификаторшей. Не мне доказывать тебе это.

И смерть бабушки её она мне предсказала, за месяц. И тёщи моей — тоже. И обострение у отца. Вообще же ничего не предвещало? Он почти бегал, спортом, можно сказать, начал заниматься, настроился на жизнь, а не на существование. И с матерью у них всё наладилось прекрасно. Всё нормально было. Я не поверил, но отпуск взял, и мы с ним и Силычами на байдарках по Аю сплавились в то лето. Кампания подобралась отличная. Такие счастливые дни у нас были. Шашлыки делали, грибы жарили. Читали. Он любил, когда я вслух что-нибудь читал по вечерам. Он меня с детства всегда просил почитать что-нибудь, особенно, когда мы в доме одни поселились. По ночам ходили в сад, смотрели на небо. Он хорошо астрономию знал, теперь и я знаю,… вот так вот.

— Но он же оклемался?

— Оклемался, слава Богу, мама дома осталась в тот день по моей просьбе. Быстро сумели помощь оказать. Теперь уже долго ходит каждый день. Читает. Практически здоров.

— Ну вот. А ты не едешь к нему…

— Сейчас я ему не нужен такой. И я приезжаю, навещаю. Мне тоже надо оклематься, Глеб. И тут — видишь что.

— Вижу. Что отцу передать?

— Ничего не передавай. Нечего зря его тормошить. Пусть, наконец, свою библиотеку в порядок приведёт. Он давно мечтал. Помнишь, как он нам рассказывал про любую книжку тогда?

— Я помню, Леон. И библиотеку вашу помню и глобус тот, огромный. Жив?

— Да куда ему деваться? Только вот рассматривать его некому. Я часами вокруг него валялся. До сих пор все столицы и страны помню.

— Ну и?

— Ну и всё. Странно жить, когда ты почти точно уверен в том, что с тобой завтра случится. Как полёт над жизнью получается. Живу, как бы мимо себя. Не понимаешь?

— Не очень.

— И я пока — не очень. Ну вот. Потом Настя появилась. В сентябре я её увидел, когда после выздоровления отца жить сюда приехал. Жду теперь следующего письма. Аж, в руках горит. Когда беру. Скоро открою. Хотя ты материалист прожженный…

— Всё равно интересно. Кто там говорил: «Я знаю, что я них*я не знаю»?

— Не помню. Сократ, или Демосфен,… или Диоген? Какая разница?

— И что потом, когда Настя появилась? Стаси писала?

Содержание писем его ужасало, поражало и тащило вперёд, в жизнь, всё далее и далее из облака смерти.

— Написала, что я буду очень счастливый рядом с этой девочкой. Рядом. Только рядом. И что девочка тоже будет очень счастлива рядом со мной. Рядом. Но не вместе, — Леон долго молчал, уткнувшись взглядом в стол. — Знаешь, недавно, с месяц примерно, ко мне сны вернулись. До этого пепел один снился, просто вокруг лежит везде пепел. Серый, а под ногами, когда на него наступаешь, он становится чёрным. Точно так же, как тогда в военном городке было. До мельчайших подробностей всё похоже. Страшно. Глеб, это же я во всём виноват.

— А ты-то причём? Авария просто была. Греч тебе сто раз обо этом говорил.

— А Греч ничего не говорил о моём решении не выезжать в пятницу? Сразу после курсов? Если бы я не дал себя уговорить и приехал, как и планировал двадцать седьмого утром — и не было бы ничего, никого бы она не пошла подменять. И были бы мы сейчас вместе, и было бы у нас пять детей. Может быть.

Обожаю сейчас засыпать. Засну, а Стаська уже ждёт. Гуляем, целуемся. Хохочем. К Насте не ревнует совсем. «Это, говорит, та моя часть души, которая как-то прошла мимо тебя. Случайно прошла, ты меня совсем маленькой видишь. Так бывает иногда. И ты должен меня охранять. Я тебе доверяю». — вот так. Не больше и не меньше. И что я могу после этого?

— Леон, тебе не кажется, что ты себе внушил чёрт знает что? С психиатром советовался? Налицо раздвоение личности и шизофрения. И что ты мне прикажешь Гречу сказать? Что Стаси тебе с того света регулярно пишет, а ты тут приставлен, чтобы её частичку охранять и делать её счастливой?

— Да иди ты сам к чёрту! С психиатром… и говори, что хочешь. только тебя в «дурку закроют тогда. Мать говорила, что там хреново. А она знает, что говорит. Ты в курсе, что всё вообще относительно, кто тут нормальный, а кто нет? Я даю себе отчёт во всём, даже допускаю… некоторые отклонения на почве стресса. Впечатлительный я слишком, как оказалось. И опять это только допущение, один из вариантов нормальности. Давай, проверь меня. На каком будешь? Английском, немецком, китайском?

— А что мне тут проверять? И так всё знаю. А анализ когда сдавал?

— О! Я вас недооценил, б*ять! И зачем он-то тебе?

— Ой, только не надо наивного лица! Мне он не нужен, у меня задание, как ты понял. Просто думаю, раз так карта выпала и снова «джокер», почему бы и нет? Ты же ещё молодой? Почему не вместе-то? Выглядишь на тридцать пять… Вполне себе пара из вас, ничего себе…

— Ты