Конечно, нельзя сбрасывать со счётов и участие германской агентуры в организации беспорядков. Немцам не меньше, чем Бродвейской группе, требовалось крушение России. Безусловно, за разгромом правительственных и полицейских учреждений, за убийством высокопоставленных русских военных стояли и немцы. Но дело в том, что в этом случае очень трудно различить, где действовали немецкие диверсанты, а где боевики Бродвея, насколько их интересы совпадали. Но очевидно, что одни немцы, при существовании очень мощной системы русской контрразведки, никогда бы не смогли организовать беспорядки такого масштаба.

Здесь следует сказать ещё об одной фамилии: В. Б. Станкевича. Военный инженер Станкевич был секретарём ЦК группы трудовиков и личным доверенным лицом Керенского (после февральского переворота Керенский назначил его на высокую должность комиссара временного правительства при Ставке). Так вот, этот Станкевич вспоминает, что в конце января 1917 года ему «пришлось в очень интимном кругу встретиться с Керенским. Речь шла о возможностях дворцового переворота»[799].

Таким образом, можно с уверенность констатировать, что события февраля 1917 года были не стихийным выступлением рабочих, а целенаправленной подрывной акцией, с целью свержения существующего строя, организованной группой лиц, в которую входило военное руководство заводами, ряд банкиров и политиков во главе с Керенским. Эта группа действовала в интересах группы американских банкиров и действовала по своему намеченному плану. Главной целью начавшихся беспорядков было вывести на первые роли Керенского и придать ему образ вождя революции.

В своих воспоминаниях Керенский деликатно умалчивает, что он делал в первые дни революции. Он хочет представить дело так, словно включился в политическую борьбу лишь 27-го февраля. Хотя тут же многозначительно замечает: «Сцена для последнего акта спектакля была уже давно готова. […] Час истории, наконец, пробил»[800].

Керенский с самых первых дней Февраля был в эпицентре событий. Как вспоминал С. И. Шидловский: «В первые дни революции Керенский оказался в своей тарелке, носился, повсюду произносил речи, не различая дня от ночи, не спал, не ел»[801].

Тон речей Керенского был настолько вызывающ, что императрица Александра Феодоровна в письме Государю от 24 февраля выразила надежду, что «Керенского из Думы повесят за его ужасную речь»[802].

Таким образом, 23-го февраля 1917 года неожиданно, как для большинства других заговорщиков, так и для правительства, большую игру начала партия Уолл-стрита. В этой игре ей активно помогала партия «старообрядческой» оппозиции во главе с Гучковым, действовавшая главным образом через Центральный военно-промышленный комитет. Однако был ли Гучков посвящён в планы Керенского с самого начала, или он подключился к ним по мере развития беспорядков — неизвестно. Тем не менее сотрудничество Гучкова и Керенского в февральские дни не вызывает сомнений. Это видно по сообщениям Охранного отделения. Так, 26-го февраля оно сообщало: «Сегодня в 8 часов вечера с разрешения А. И. Гучкова в помещении Центрального Военно-Промышленного Комитета (Литейный 46) оставшиеся не арестованные члены Рабочей Группы ЦВВПК устраивали собрание для решения будто бы продовольственного вопроса, при участии членов Государственной Думы Керенского и Скобелева и 90 рабочих»[803].

Ни правительство, ни Дума не придавали никакого значения начавшимся демонстрациям. К ним относились снисходительно: ведь они только просят хлеба! Выясняя отношения друг с другом, правительство и Дума не замечали ни организованных групп боевиков, атакующих военные заводы, ни жертв среди полицейских. К вечеру город обезлюдел, и полиция сообщала: «К вечеру 23-го февраля усилиями чинов полиции и воинских нарядов порядок повсеместно в столице был восстановлен»[804].

Но это было лишь затишье перед бурей. Люди с Бродвея стремились осуществить переворот по своему плану.

24-е февраля 1917 года

Пятница. Царская Ставка. Могилёв

24-е февраля, пятница, судя по камер-фурьерскому журналу и дневнику Государя, прошла в спокойном, размеренном ритме. «24.02.1917, — говорится в камер-фурьерском журнале, — Государь посетил Свой штаб и по возвращении от 12 ч. 15 м. принимал Начальника Бельгийской миссии генерала барона де Риккель»[805].

То же в дневнике Николая II: «В 10 1/2 пошёл к докладу, который окончился к 12 час. Перед завтраком [пропущено имя — П. М.] принёс мне от имени бельгийского короля военный крест. Погода была неприятная — метель. Погулял недолго в садике. Читал и писал»[806].

Генерал Дубенский: «После утреннего чая Государь отправился на доклад генерал-адъютанта Алексеева, который обычно происходил в генерал-квартирмейстерской части, помещавшейся рядом, в здании «Губернских присутственных мест». На докладе всегда присутствовали только помощник начальника штаба генерал Клембовский и генерал-квартирмейстер генерал-лейтенант Лукомский. Доклад тянулся до завтрака, т. е. до 12 1/2»[807].

Но что-то не вяжется в этой идеалистической спокойной картине. Холодным порывом ветра врываются в неё воспоминания Воейкова, которые мы уже частично приводили. «В пятницу днём я получил из Петрограда известие от своего начальника особого отдела, что в Петрограде неспокойно и происходят уличные беспорядки, которые могут принять серьёзные размеры, но что пока власти справляются. Полученные сведения навели меня на мысль просить Государя, под предлогом болезни Наследника, вернуться в Царское Село. Я стал убеждать Его Величество уехать из Ставки. Государь на это возражал, что он должен пробыть дня три-четыре и раньше вторника уезжать не хочет»[808].

Почему Воейков так настаивал на скорейшем отъезде Николая II из Ставки? Ведь 24-го февраля события в Петрограде ещё не приняли угрожающего характера. Были все основания считать, что выступления будут скоро подавлены силами полиции и армии. Может быть, Воейков обладал уже какой-то более подробной информацией? Может быть, он узнал, что оставаться царю в Ставке не безопасно? Но тогда возникает следующий вопрос: почему Государь так настойчиво возражает, что он должен оставаться в Ставке ещё три-четыре дня? Что должно было произойти за это время?

О том, что не всё было спокойно в Ставке, туманно сообщает и Дубенский. «При всех этих кажущихся благоприятных условиях жизни и работы Ставки, уже с первых часов приезда туда Государя чувствовалась некоторая неуверенность в ближайших событиях, но не в смысле военного порядка в самой Ставке, а в общей государственной жизни России»[809].

Ему вторит полковник Пронин: «Впервые тревожные сведения о волнениях в Петрограде начали поступать в Ставку 24-го февраля. Особого значения им как-то не придавали. Кстати, здесь необходимо сказать несколько слов вообще о настроении офицеров Ставки и именно тех кругов, с коими я соприкасался. Внутренне — политическая напряженность, охватившая широкие общественные круги страны незадолго до