ноги, бедра разведены, спина выпрямлена и голова откинута чуть назад, время от времени она легонько отталкивала от себя ступни Сидонии; обе молчали и друг на друга уже не глядели, поэтому трудно было предугадать, что же будет дальше.

В тот день Майя тоже была в материнском платье, фиолетовом, с кружевами, балахонистом и нелепо длинном, его подкладные плечики свисали почти до локтей, да и искаженный голос ее тоже напоминал мне о ее матери, хотя может быть, что на эту мысль меня навело только платье, но как бы то ни было, весь этот диалог они провели так легко и быстро, что я понял, что это игра, прекрасно отрепетированная, давняя, доверительная.

Солнце жгло мне затылок, и я осознал вдруг по их молчанию, что я тоже присутствую здесь, что мне жарко, – как будто до этого меня здесь не было.

Я не знал, сколько времени, не особенно даже скрываясь, уже простоял за горячей кроной самшита, не знал, зачем вообще мне нужно подглядывать и подслушивать, ведь подобные похождения они часто и совершенно спокойно обсуждали в моем присутствии и даже с моим участием, спрашивали совета, и я его давал, так что в любой момент я мог выйти из-за куста, да, собственно, ничего страшного не случилось бы, даже если бы они меня заметили, и если этого до сих пор не произошло, то лишь потому, что они были поглощены собой, ведь листва самшита была столь густа, что для того, чтобы что-то увидеть, а я этого, конечно, хотел, приходилось из-за нее выглядывать, и все же мне не хотелось выходить из своей дурацкой засады, скорее хотелось каким-то образом бесследно исчезнуть или, может, наоборот, грубо вмешаться в происходящее, как-то положить всему этому конец, швырнуть в их сторону тяжелый булыжник или полить их водой, благо красный поливочный шланг змеился у меня под ногами и до крана я мог дотянуться рукой, однако сделать все это незаметно – подтянуть к себе наконечник шланга, открыть кран – было довольно сложно, как бы мне ни хотелось разрушить их столь ранящую меня интимность! интимность, в которую я посвящен только до тех пор, пока не обнаружу себя, пока они меня не заметят! и как бы я себя ни обманывал, в каждое мгновение, в каждую, самую крохотную частичку мгновения, между ними происходило нечто, чего никогда не бывало при мне, я чувствовал себя вором, хотя представления не имел, что я у них украл, а кроме того, было невыносимо волнение, чувство стыда от того, что меня посвятили во что-то, чем я не могу ни воспользоваться, ни злоупотребить, потому что это касается только их двоих, и все их доверие ко мне было всегда мнимым, обманчивым, то были лишь жалкие крохи доверия, меня просто дурили, никакого доверия с их стороны я получить не мог попросту потому, что я не девчонка, и теперь они говорят о себе, и я их все же обкрадываю.

Выбрав самое позорное из возможных решений, я было попятился, чтобы исчезнуть отсюда и никогда больше не появляться, надеясь незаметно добраться до калитки и громко ее захлопнуть, когда Сидония, будто ножницами, ухватила стопами шею Майи, а та в то же мгновение вцепилась в сильные ноги, пытаясь разнять их, освободиться, но гамак откачнулся назад, и она, распластавшись, поехала за ним по траве; уследить за тем, что там происходило дальше, было практически невозможно, мелькали ноги и руки, которыми они хватали, царапали, рвали, пинали друг друга, потом Сидония свалилась на Майю, которая ловко выскользнула из-под нее, вскочила на ноги и пустилась бежать, Сидония же метнулась за нею, и обе при этом визжали как резаные; словно две редких бабочки, столкнулись они, фиолетовый балахон Майи смешался с взлетающими над белой блузкой волосами Сидонии, они скатились вниз по пологому газону сада и, обнявшись там, как я заметил, поцеловали друг друга, а потом, ухватившись за руки и выгнув спины, пустились кружиться, и кружились довольно долго, пока одна из них не отпустила руки другой, и они, задыхаясь, не шлепнулись на траву.

Майя, стало быть, была влюблена не в меня, а в тот след, оставленный на моей шее зубами Сидонии.

Я припомнил, как ожили ее губы у меня на шее, и от неожиданно грубого прикосновения по коже побежали мурашки, холодок, разлившийся по нашим сплетенным телам.

У меня кровь идет, выдохнула она в содрогнувшуюся кожу.

Когда я лежал в объятиях матери, уткнувшись губами в сгиб локтя, в мягкую, измученную уколами вену с желтыми и синими пятнышками, то подумал, что надо ей рассказать и об этом, точнее, мне показалось, что я уже рассказал.

Возможно, ей рассказало об этом прикосновение, ведь я передал ей то, что передали мне губы Майи в том месте, где меня укусила Сидония.

Ведь рассказать ей словами всю эту запутанную историю с прикосновениями было невозможно, как бы я этого ни хотел, я даже не знал, как начать ее, с каждым прикосновением были связаны другие, в том числе и прикосновение губ Кристиана.

Ну пошли, сказал я, но мы не пошевелились.

Я чувствовал, как ей нравится шептать, уткнувшись мне в шею, я не должен сердиться, говорила она, я должен понять, она нервничала, потому что шла кровь, и что это всегда так бывает, ведь я знаю, и никому, кроме меня, она ни за что бы об этом не рассказала.

В такие дни она сама не своя и гораздо чувствительней, чем я могу представить, и нужно ее любить, иначе она опять будет плакать.

Под тяжестью ее тела рука моя затекла, и палец из трусиков нужно было бы вынуть, мне подумалось, что то, что я принимал за испарину в ее трусиках, было, возможно, кровью, мой палец был в ее крови, ужаснулся я, но все же не пошевелил им, я должен был пощадить ее, сохранить в ней то ощущение, которое сам никогда испытать не мог, я завидовал ей за это кровотечение, не смел дернуть затекшей рукой и, главное, не хотел, чтобы она поняла, насколько я потрясен и напуган и как я боюсь увидеть на пальце кровь.

По правде сказать, я не очень-то понимал, что оно означает, это кровотечение, а кроме того, не исключал, что она опять лжет, выдумывает, чтобы походить на Сидонию.

Но ведь я не хочу, чтобы она опять плакала, не хочу?

Я замер, стараясь не дать ее телу понять, что все знаю, что все обман,