в синем костюме и белой рубашке, она обо всем об этом прежде не рассказывала Майе, потому что боялась больших неприятностей, в общем, Пишта лежал на траве и курил, пиджак, как всегда, аккуратно сложенный, лежал рядом с ним на земле, он всегда такой аккуратный, он рассчитывал, что позднее они пойдут на танцы, так вот, довольно долгое время ничего не происходило, но Пишта, он такой терпеливый, спокойно ждал, когда зашуршат кусты, предвещая ее появление, нещадно палило солнце, и иногда на него, видимо, садились мухи, потому что время от времени он мотал головой, что ее очень смешило там, наверху, на скале, но смеяться было нельзя, и она уж подумала, что кондуктор вообще не придет, потому что слышно было, как остановился вагончик зубчатки и отправился дальше, а его все не было, короче, прошел битый час, он приехал только со следующим рейсом; Пишта беспрестанно курил и ворочался, увиливая от мух, а она пару раз все же присела на камень.

Он, Пишта, всегда, всякий раз делает вид, будто не слышит ее приближения, а она, тихонько подкравшись, целует его, но он все равно не вынет руку из-под головы, и даже сигарету не бросит, глаза открыты, но как бы не видят ее, и ей приходится целовать его в рот, в лицо, в шею, пока он, не выдержав, не поцелует ее в ответ, не схватит и не притянет к себе, и тогда уж, как ни пытайся, уйти от него невозможно, он этого не позволит, он сильный, чертяка; увидев его, кондуктор застыл на месте, он был в своей униформе, с сумкой через плечо, кто знает, может, из-за нее он просто бросил трамвай, он стрельнул глазами по сторонам, пытаясь сообразить, то ли это место, а потом тихо-тихо, чтобы Пишта не слышал его шагов, попятился назад в кусты, она его потеряла из виду и видела только, что Пишта сел.

Ей было видно, что Пишта тоже не видит кондуктора, хотя тот его видел, и Пишта об этом знал.

Сделав вид, будто просто здесь отдыхает, Пишта встал и, подняв пиджак, двинулся дальше, но, зайдя за деревья, повернулся и стал пристально наблюдать за местом, где, как он предполагал, должен был притаиться кондуктор.

И в эту минуту она, сидя на корточках на жуткой жаре, вдруг почувствовала, что начались месячные, а на ней даже трусиков не было.

Какая же ты идиотка, ну полная идиотка, сказала Майя.

Кондуктор тем временем осторожно высунулся из кустов, он даже не вышел из своего укрытия, а только прислушивался, стоя на месте, к шуму, поправлял сумку и почесывал свой прыщавый лоб, он сильно нервничал, видимо, думая, что ошибся местом, а потом пошел дальше, не замечая, что за ним следит Пишта, у нее же так резануло живот, она думала, он сейчас лопнет, а когда сунула руку под юбку, то поняла, что там все в крови, что из нее хлещет, и, продолжая сидеть на корточках, чувствовала, что кровь, стекая на задницу, капает на скалу, и не знала, что делать, не могла встать, когда же кондуктор дошел уже до середины поляны, то Пишта вдруг вышел ему навстречу, чтобы отрезать путь к отступлению, и хорошо еще, что при ней был платок, она сложила его, скрутила конец и вложила в себя, но ни кровь отереть, ни двинуться с места уже не могла, а Пишта, конечно, знал, что это ее рук дело, он ей об этом не говорил, но наверняка знал, и теперь двинулся к кондуктору с таким видом, будто не замечает его; как всегда в такую жару, Пишта, вдев палец в петлю пиджака, перекинул его за плечо, ну а кондуктору деваться уже было некуда, повернуть назад, даже если бы и хотел, он не мог, он замер на месте, Пишта тоже остановился, и она увидела только, что, сдернув пиджак с плеча, он хлестнул им кондуктора по лицу, тот, вскинув руки, согнулся, пытаясь защитить себя, и Пишта хрястнул его по затылку ладонью, хрястнул так, что кондуктор рухнул мешком, отбросив свою дурацкую сумку, из которой на землю посыпалась мелочь.

Она вытянула свои красивые голые ноги, подогнула их под себя, но, поскольку сидела слишком глубоко, не смогла оттолкнуться, и гамак только чуть колыхнулся.

После этого Пишта, даже не оглянувшись, спокойно ушел, и она ему так и не сказала, что видела все, но если случайно когда-нибудь встретится с этим кондуктором, он точно ее прибьет.

Майя села; загадочное достоинство ее лица и прямой осанки было словно бы отражением спокойствия и бесконечной удовлетворенности Сидонии, они долго, не отрывая глаз, смотрели друг на друга, смотрели молча и несколько отрешенно, и это молчание мне показалось более красноречивым, чем сама услышанная история, Сидония то и дело чуть ли не тыкала Майе в лицо вытянутыми вперед ногами, но та не вела и глазом, как будто сейчас, в этой тишине, между ними свершалось нечто более важное, чем эта история, нечто, что только я ощущал как тайну, их тайну, которая, может быть, состояла не в чем ином, как в том, что Сидония должна была все это рассказать, а Майя должна была все это выслушать.

Внизу, в объятиях округлых холмов, чуть дымился от летнего пекла город.

И тут Майя заговорила каким-то странным и незнакомым мне голосом.

Сверкающие белизной будайские домики среди хаотичного нагромождения крыш и башен казались такими мирными и далекими.

А скажите-ка, милочка, какой это был платочек, спросила она.

За серой полоской ленивой реки, в насыщенном пылью и гарью мареве тянулась до горизонта пештская сторона.

Голос, режущий, неприятный, фальцетный, был не ее.

Ну какой, какой, откликнулась глухо и равнодушно Сидония и пальцами вытянутой ноги ткнула Майе в лицо.

Именно это, милочка, я и спрашиваю – какой именно?

Окровавленный, качнувшись в очередной раз, прокричала Сидония и заехала ей в лицо стопой, окровавленный, вот какой!

Так это вы мой батистовый носовой платочек в себя запихали, еще более высоко взвизгнула Майя, хотя лицу ее было явно приятно соприкоснуться со стопой Сидонии, и, довольная, она на мгновенье сладострастно закрыла глаза, не отпирайтесь, я знаю, это был мой кружевной платочек!

Но что было самым странным, улыбка исчезла с лица Сидонии, Майя тоже не улыбалась, обе были явно довольны друг другом, похожи одна на другую, возможно, похожими их делало чувство достоинства, но при этом в происходящем не было ничего серьезного.

Майя сидела на траве, подтянув под себя