Шрифт:
Закладка:
В детстве случались дни – возможно, таких дней бывало даже больше, чем иных, – когда общение с мамой помогало ему восстановить силы. Они гуляли вдвоем, его маленькая ладонь в ее большой ладони, холодный металлический ремешок ее часиков шуршал по его рукаву, и он чувствовал себя батарейкой, которую воткнули в гигантскую зарядную станцию: тепло и уверенность наполняли его до краев. Полчаса разглядывания воздушных змеев, собак и просто бесцельного шатания по городу в компании Гарриет позволяли ему пережить несколько дней будоражащего, наэлектризованного отцовского присутствия. Работало это и в обратную сторону: рядом с сыном Гарриет чувствовала себя уверенней. Мышцы ее лица расслаблялись; она сбрасывала маску роковой кокетки и разрешала себе побыть доброй, мягкой и счастливой.
Ее счастье угасало почти синхронно с изменениями в размерах их ладоней относительно друг друга. Когда ладонь Джо сперва сравнялась с маминой, а затем и превзошла ее, они стали все реже стремиться к этому инвертированному контакту, напоминавшему им обоим о стремительном беге времени. Юноша не хотел, чтобы его считали маменькиным сынком, а Гарриет сперва печалилась, что у нее такой взрослый сын, а потом пришло столько нежеланных воспоминаний, что прикосновения сильного молодого мужчины, так похожего на ее покойного супруга в расцвете лет, стали невыносимы. К тому времени, когда Гарриет случайно обнаружила Бога в замызганной часовенке аэропорта «Хитроу», общение стало тяготить и мать, и сына. Не потому, что было им неприятно, а потому, что оно истощало те силы, которые раньше умело восполнять. Они редко созванивались, встречались еще реже и при встречах старались не прикасаться друг к другу. Затем Гарриет стала сестрой Гарриет и заявила, что отказ от мирской жизни не позволяет ей видеться с Джо чаще, чем раз в полгода. Трудно было сказать, что именно подразумевало это заявление: увеличилось расстояние между ними или все же сократилось?
И вот мама снова рядом. Когда он был мальчиком, она возвышалась над ним, а его пижамные брюки были ей как шорты-бермуды. Теперь он смотрит на нее сверху вниз; она так худа, что поместилась бы целиком в одну его брючину, и ее голова с зачесанными назад волосами едва достает ему до груди.
Гарриет Спорк изумленно глядит на сына и явно подумывает кликнуть привратника. То есть, разумеется, она должна его кликнуть, ведь она монахиня, а появление Джо в этих стенах – против правил. Но сейчас она пытается понять, станет ли она это делать, потому что, в конце концов, – по здравом размышлении, – это ее сын. Джо почему-то не думал о том, как она поступит в таком случае. А вдруг матери взбредет в голову испытать его нерешительность?
Видимо, уже не взбредет.
– Джошуа, – произносит она.
– Здравствуй, мама.
– Ты в беде. – Это не вопрос: она или знает, или догадалась, а может, просто всегда этого ждала. – Я не могу тебя спрятать. Церковь больше не предоставляет убежище.
– Я пришел не за этим.
– О… ох, как же так!
Ведь если он пришел не прятаться, значит, ему нужна иная помощь. Джо подумывает, не сказать ли маме, что пришел ее повидать, – а потом уж во всем сознаться. Как она отнесется к этой лжи – расстроится или обрадуется? А с ним что будет? Он и рад бы перестать морочить ей голову, рад бы просто побыть ее сыном, но он давно не понимает, кто перед ним – невеста Христова или мама с пластырями и теплой шеей, которая придет и все исправит. На миг его берет иррациональная злоба: с какой стати Бог требует от нее бросить родного сына? Он почти задает этот вопрос вслух, но вовремя вспоминает, что в ответ мать неизбежно разразится лекцией об искушении Авраама.
Вместо этого он говорит: «Дай я тебя обниму» – и обнимает. На миг замерев от ужаса (потому что это совсем не то, что они привыкли делать), Гарриет обнимает его в ответ, крепко, обеими руками. Содрогаясь всем телом, она спрашивает его, что же это творится и все ли у него хорошо, а он отвечает, что не знает, не имеет понятия, но Билли убит, мир перевернулся вверх дном, и он не виноват, но пожалуйста, пожалуйста, она должна быть осторожна, просто обязана. От этих слов Гарриет окончательно расклеивается и молча рыдает на груди сына, и он делает то же самое, сокрушаясь, что напрасно все это на нее вывалил, что с ней так нельзя, ведь она такая маленькая.
Наконец ей удается отлепиться от Джо. Или просто они подошли к тому моменту, когда объятья закончены и утешение, которое они дарят, сменяется неловкостью. Мать и сын отстраняются друг от друга, и он заглядывает ей в глаза.
Гарриет Спорк – сестра Гарриет – по-прежнему хороша собой. Голос, которым она раньше пела «Ма, он строит мне глазки», используется теперь главным образом для молитв и церковных песнопений, а вместо макияжа на нем строгое выражение, в котором набожность мешается с состраданием и (в тех редких случаях, когда она застигнута врасплох, как сейчас) внимательным ожиданием пояснений. Теперь она мать для всех, и Джо – даже сейчас, когда они вдвоем – испытывает ужасающий голод и ревность. Это мое! – вопиет его сердце. Она моя мама, только моя! Ему до боли обидно, что она дарует свое тепло и сочувствие другим, а ему, законному сыну, не достается ничего.
Волосы Гарриет полностью поседели; черных полос больше нет. Быть может, то были последние остатки ее тщеславия, от которого она теперь окончательно избавилась. Ее ресницы все еще необычайно длинны, руки по-прежнему изящны.
– Я не прошу у тебя прощения, мама. Мне оно ни к чему. – Обычно он называет ее «Гарриет», потому что она просила так ее называть. Но сегодня – не обычный день.
– Прощение нужно всем.
Гарриет, похоже, оно необходимо больше, чем остальным, потому-то она так быстро нашлась с ответом; Джо отгоняет эту мысль.
– Сколько у нас есть времени?
– До чего?
– До следующей молитвы, трапезы или что там дальше по расписанию?
– Времени достаточно.
Читай: наша беседа в любом случае пройдет так, как задумал Господь. Этот фатализм ужасает и злит Джо в равной мере. Достаточно может быть и пяти минут, и недели.
Он достает из кармана сложенный вчетверо листок и кладет его
