Шрифт:
Закладка:
Необыкновенно покорного, обмякшего вдруг, по-ребятишьи пошмыгивающего носом Федора дядя Коля увел куда-то в темноту, должно быть, и вправду взяв направление к своему дому.
На том и закончился первый и, судя по обстоятельствам, далеко не последний бой у этого крохотного человечьего гнезда, на ничтожно малом кусочке огромной планеты, по которой только что прокатилась грозная колесница великой войны, позаботившейся о том, чтобы никто из сущих на этой горькой земле не был обойден ее милостью. Толпа разошлась, растворилась в темных проулках, скрывшись за плетнями, заборами и калитками других человечьих гнездовий. На прежнем месте какое-то время оставались только Мария Соловьева, Феня Угрюмова, Сергей Ветлугин и Авдей Белый. Стояли они молча, вроде бы прислушиваясь к треску догоравших и рушившихся наземь стропил, к звонкому стрекоту сверчков, успевших вовремя покинуть амбарные выщербинки, где до этого укрывались. Первой нарушила молчание хозяйка потревоженной хижины. Сказала, ежась, — лишь теперь почувствовала зябкую ночную прохладу:
— Спасибо, Фенюшка, дорогая, но к вам я не пойду. Как можно?
— Почему же? — спросила Феня с нескрываемой обидой.
— Ай не знаешь почему? — выдохнула Мария. — Мать и так жизни тебе не дает, а коли я еще нагряну с мальчишкой, да со своими грехами, Аграфена Ивановна и вовсе со свету тебя сживет. Разве можно! Ты, знать, вгорячах пригласила. Сердечушко-то у тебя доброе. Но ты не беспокойся обо мне. Никто не виноватый в моей беде, окромя меня самой. Останусь я дома аль на крайностях к Апрелю подамся, к Артему Платонычу, как-никак дядя он мне, не выгонит, чай. И тетенька Прасковья не станет перечить…
— Ты вот что, Мария, ты нынче же и отправляйся к Апрелю. Тут тебе оставаться нельзя. Федора долго не удержишь в доме Николая Ермиловича, — сказал Авдей.
Сергей поддержал его:
— Правда, Маша, иди теперь же к своему дяде. Хочешь, я отведу тебя туда?
— Нет уж, Сережа, я сама. Да и вы идите. Досыта, поди, наопохмелялись на моей пирушке. Мне вот еще переодеться нужно, — и она оглядела себя, горько хмыкнула: — Хороша, нечего сказать! Домарьяжилась девонька! Ну что ж. Любила кататься, люби и… А! Да все равно теперь. Ну я пойду, а вы не ждите.
Они все-таки дождались ее — проводили, непохожую на себя, по-монашески тихую, с узелком, в который наскоро сложила что-то из шоболов, — проводили до самого Апрелева дома, для верности постояли у окон, прислушиваясь к тому, как будет встречена Машуха Соловьева не слишком-то близкими ей родственниками. Ушли к себе только тогда, когда после короткой сумятицы в доме погас возженный было светильник и все стало тихо.
— Слава тебе, господи, кажись, приняли — не выгнали. — Феня неожиданно для себя даже перекрестилась.
Авдей и Серега собрались теперь проводить Феню, но она решительно отказалась, так что им пришлось отправиться к Авдотье Степановне. У самых, однако, ворот своего дома Авдей замялся, заговорил невнятно:
— Ты вот что… ты, Сережа, иди… А я тут… я тут…
— Хорошо, хорошо, — заторопился Сергей, отлично понявший своего двоюродного брата. — Иди скорее. Может, еще догонишь.
— Спасибо! — почему-то поблагодарил Авдей и прибавил, оправдываясь: — Да я скоро…
— Давай, давай жми! — Сергей засмеялся, дал доброго тычка Авдею и бегом влетел в избу, встреченный хозяйкой прямо у порога.
— А где ж сынок-то мой?
— Сейчас вернется. А ты чего, теть, не спишь?
— Ох, Серега, да какая же мать уснет, когда сын ее…
— Сын-то тетка Авдотья, не малое дитя. Чего же тут беспокоиться?
— А вот когда у тебя будут свои детки, тогда и узнаешь, чего это убиваются родители о своих птенчиках.
— Ничего себе птенчик — двадцать шесть лет.
— Для матери он завсегда птенец, — сказала она, как будто обидевшись, спросила еще раз: — Где ж он? За ее хвостом, поди, увязался? Ты уж, Сереженька, правду мне скажи, не обманывай тетку родную… Фенюха увела? Да?
— Зачем же увела? — заговорил напрямик гость. — Сам пошел. И напрасно ты, тетенька…
— А это уж, племянничек, мое дело, — сурово пресекла старая. — Что он у меня, Авдеюшка-то, аль судьбой обижен, чтобы чужие объедки по чужим дворам подбирать? С кем толечко не путалась эта Фенюха, а теперь на шею к моему сыну кинулась… Срам! Мне и на люди-то стыдно выйти, глазыньки показать не могу честному народу! Невест, что ли, в нашем Завидове для него мало! Взять хотя бы Наденку Скворцову — пер-веющая красавица на селе, чем бы не пара ему?! Так нет, приворожила проклятая Фенька эта, околдовала, змеюка, часу без нее не могет пробыть, извелся весь…
Сергей терпеливо ждал, когда тетка его выговорится до конца, и, дождавшись, спокойно начал:
— Вот уж истинно сказано кем-то: в любви человек слеп…
— Ну, ну, — быстро подхватила Авдотья, принудив гостя опять смолкнуть. — А я о чем же толкую! Об этом самом.
— Ты-то об этом, а я о другом, — продолжал он, чувствуя, что начинает злиться. — Материнская твоя любовь к единственному сыну не его, а тебя сделала слепой. Иначе бы ты не устраивала гонений на женщину, равной которой нет на селе. И Авдей твой может быть счастлив лишь с ней, с Феней, и больше ни с кем. Разве это трудно понять? Ежели вы разорвете их связь, сделаете несчастными и его, и ее, да и себя самое. Вот увидите. И ты еще вспомнишь мои слова. Сейчас я иду к правлению — мне пора на станцию. — Он скрылся в передней, через минуту вернулся с чемоданом в руках, крепко обнял молчаливую, напуганную горячей его речью хозяйку и быстро вышел из дому.
Двумя часами позже поезд увозил его на запад — подальше от родного Завидова с его постоянными, непреходящими и новыми, не совсем и не во всем понятными тревогами и заботами. В голове и, кажется, в сердце больно торчали дяди Колины слова: «Что нам делать с Машухой Соловьевой?..» «В самом деле, — билось в груди Сергея, — что им делать с нею, со всеми другими, похожими на нее? Где те сильные и ловкие пальцы, которые развяжут все эти страшные узлы? А я-то, чудак, думал, что с последним нашим выстрелом на земле наступит рай.
