Люм промолчал, потому что не читал второй книги.

– Боюсь я… – вдруг сказал писатель.

– Чего?

– Что бездельником окажусь. Там, на Востоке. Что не справлюсь.

– Писать, что ли, разучишься?

– Да нет. Полезным хочется быть, не болтаться без дела. А смогу ли?

Люм видел, как Вешко скверно.

– Туристом, значит, боишься оказаться?

– Ага.

– Зря боишься. Хорошо все будет. Вот подъедем с новым дизелем – на всех запарки хватит. Разнорабочие на станции нужны. А чуть что – на камбузе тебя с руками оторвут. – Люм помолчал. – А книгу про нас напишешь?

Белое тонкое лицо Вешко посветлело.

– Конечно.

– Как будет называться, решил?

– Ага. «Белые сны».

– Как у Высоцкого? «Как давно нам снятся только белые сны».

Люму тут же вспомнились другие строки:

Тем наградою за одиночество

Должен встретиться кто-нибудь!

– Точно. Высоцкий.

«Одиночество…» – крутил в голове Люм. Вот уже две недели от Насти нет радиограммы. А Вешко? Володя Дубяков рассказал, что писатель не отправляет и не ждет радиограмм. Тяжело так… И не утешишь себя тем, что в походах длиною в жизнь каждый – одиночка.

Люм залил горячую золотистую картошку взбитыми яйцами и перемешал. В дверь – будто чувствуя – сразу постучали. Вошли один за другим. Все, кроме начальника поезда.

– А Семеныч где?

– Знаемо где, – буркнул Серж Фишин.

– Что, снова сам пошел?

– Семеныча не переделаешь.

– Нельзя же на голодный желудок, – обиделся Люм. – Я вот котлеток, картошечки…

– Так в этом поможем! – сказал Борис.

– Не пропадет! – поддакнул Лев.

Устроились кое-как: шестеро за откидным обеденным столом, четверо по углам. Застучали вилками и ножами по тарелкам. Заулыбались друг другу набитыми ртами. В исходящем от плиты тепле, в праздничном единении.

Мысленно Люм тянулся к Семенычу. Начальник поезда повел тягач на законсервированную станцию Пионерская, чтобы оставить там цистерны с топливом и маслом. Подкинуть для следующих экспедиций – поэтому цистерны называли «подкидышами». Заброшенных станций на пути Мирный – Восток было три: Пионерская, Восток-1, Комсомольская. Засыпанные снегом домики, «раскулаченная» техника, вросшая в сугробы, всякая рухлядь – станции превратились в склады. Семеныч, ветеран антарктических экспедиций, часто брал такую работу на себя. Чтобы ребята могли отдохнуть в свои законные часы. Чтобы увидели во сне близких.

«Сделаю Семенычу бутербродов с балыком и яичницу, – решил Люм. – И котлету с картошечкой оставлю. Да чаю покрепче заварю, как вернется!»

– В баньку бы…

– Ага, мечтай.

– Ешь больше – согреешься.

– Это запросто!

Люм спросил, как машины. Водители отмахнулись. На тягаче Сержа отремонтировали главный

фрикцион: Лев свернулся калачиком в двигателе и «сделал чудеса». («Мал механик, да дорог!» – похвалил Борис.) Мелочь, одним словом. Не то что три дня назад, когда на вездеходе Иво полетела шестерня первой передачи, вот тогда, да, намучились: шестерня крепко сидела на валу, спрятавшись под облицовкой, радиатором, коробкой передач (а эту дуру в полтонны весом поди вытащи), крышкой.

На десерт Люм подал пирог с вишневым джемом.

– Игнат! Волшебник ты наш!

– Чур, я блюдо вылизываю!

– Порадовал так порадовал!

– На здоровье… – засмущался Люм, разрезая пирог на доли; из ровных рассыпчатых трещин поднималась темная начинка. – Только Семенычу кусочек оставьте.

– Сразу прячь! – Гера прихлебывал какао. – Иначе – беда!

К пирогу подал печенье, сливочное масло и сгущенку.

После ужина выпили по рюмочке коньяку и закурили. Дымили с наслаждением «Шипкой» и «Стюардессой» (Семеныч предпочитал «Беломор»), докуривали до пальцев и тушили в жестянке. У ребят слипались глаза.

– Ну, кончен бал. Всем на отдых! – скомандовал в отсутствие Семеныча Уршлиц, имеющий на счету десятки зимовок в Антарктиде и на Крайнем Севере.

И походники разбрелись по «спальням». Предпоследним ушел Вешко – помогал прибраться. Люм проводил его до двери. Тусклый свет звезд проклюнулся сквозь облака.

Камбуз хранил тепло человеческих тел, эхо слов и мыслей. Люм осмотрелся: что бы еще сделать перед тем, как пойти на боковую? Или подождать Семеныча? А если так полночи просидит? А утром невыспавшемуся завтрак готовить.

Он перебрался в кабину, разделся и залез в спальный мешок с пуховыми вкладышами, расстеленный на четыре сиденья. Думал, что тут же отключится, но сон не шел. Даже расслабиться не получалось. Поворочался на упругих пружинах, расстегнул мешок, достал из бардачка пачку «Шипки», закурил.

В салонах «Харьковчанок» похрапывали и посвистывали на полках ребята, а Люм пускал дым – серые клубящиеся волокна в черном воздухе – в низкий потолок кабины и думал о Насте. Думал как-то отстраненно и неконкретно. Представлял ее лицо, сначала далекое и размытое, словно и не ее вовсе, а чье угодно, пятно розоватой плоти, потом приближал, всматривался, пытался узнать…

«Почему не отвечает? Почему смотрела… так?..»

Для Люма это была четвертая зимовка в Антарктиде, каждая съедала вместе с дорогой полтора года. Между походами – полгода отпуска и год работы поваром в институтской столовой. На «антарктические» деньги построил двухкомнатную квартиру, завалил Настю подарками – почти всю валюту тратил в Лас-Пальмасе и Кейптауне на платья и туфельки (предвкушение радостного писка жены было сильнее, чем желание остудиться ледяным пивом и кока-колой, на которую товарищи спускали половину налички). В экспедицию на Восток, вторую по счету для Люма, его, помощника шеф-повара на Мирном, взял Семеныч….

Лицо Насти померкло, и мысль Люма скользнула высоко на купол. К восточникам, которые ждали помощи после пожара на дизельной электростанции.

«Восток – это почти космос. Собачий холод, дышать нечем, – сказал Семеныч писателю Вешко перед походом. – Хочешь в космос? Расскажешь читателю о жизни полярника на Полюсе холода, а то ваш брат писатель только о Мирном книжки пишет. Готов? Ну, добре, добре».

Люм послюнявил пальцы и загасил бычок. Думал о людях на станции без дизельной. Выживших, выживающих. Пожар – самое страшное, что может случиться на Востоке… Люм представил, как восточники выбегают на мороз, как, задыхаясь от ядовитого дыма, пытаются потушить пожар снегом и огнетушителями, сбить брезентом и лопатами. Как на станции гаснет свет. Как люди спускают воду из труб и радиаторов, чтобы те не полопались от мороза. Как ветер раздувает пламя, и в дизельной вспыхивают расходные емкости с соляром и маслом. Снег, черный от гари, и черные лица тех, кто бежит устанавливать в домики печки-капельницы – без них, без тепла от вспыхивающих на раскаленном таганке капель топлива, не протянут и часа. Восточникам удалось запустить старый дизель на буровой и дать короткую радиограмму в Мирный. Потом связь оборвалась. Сдох чудом реанимированный дизель. В другой исход