— Не все ли равно, как это назвать?

— Да, конечно.

— Я хотел вам рассказать, как это случилось… С моим домом…

— Может быть, не стоит?

— Почему? Заживают даже самые страшные раны.

— Но все же их не разрешают бередить.

— Вы жалеете меня?

— Да.

Голубая струя дыма проплыла около меня.

— Это так странно, что всего два часа назад я не знала вас, — сказала женщина. — А вам не странно это?

— Нет. Когда-нибудь я должен был найти вас.

— Почему именно меня? Сюда могла бы прийти другая.

— Да, но я прошел бы мимо нее.

— А почему вы не прошли мимо меня?

— Вы же первая заговорили со мной.

— Значит, если бы с вами заговорила любая другая…

— Но ведь заговорили именно вы, а не любая другая…

— А если бы она заговорила?

— Я, может быть, не ответил бы ей.

— Может быть.

— Я бы просто не ответил ей.

— Ну да! Почему же вы ответили мне?

— Потому что… Я не знаю, почему.

— Но все-таки!

— А почему вы заговорили со мной?

— Я… У вас был такой сумрачный вид… Глаза печальные-печальные, и волосы растрепались на ветру…

— При чем же здесь волосы?

— Не знаю. Вы показались таким утомленным, и мне захотелось, чтобы вы немного отошли от своих нехороших мыслей. Ведь у вас в ту минуту мысли были не из веселых, правда?

— Да. Я вспомнил тот день.

— Вот я и заговорила с вами.

— А я ответил.

— Почему?

Он засмеялся.

— Очевидно, вы мне понравились.

— А что именно понравилось?

— Все.

Теперь засмеялась женщина, и смех ее был счастлив,

— Но ведь вы даже не подозревали о моем существовании.

— Зато теперь это для меня непреложный факт.

— Так уж непреложный?

— Да. Вот ваша рука. Вот ваши глаза — они очень ласковые. Они всегда так ласково смотрят на людей?

— Не знаю, как они смотрят на людей.

— А губы ваши тоже всегда улыбаются, как сейчас?

— Разве они сейчас улыбаются?

— Они все время улыбаются.

— Больше они не будут улыбаться.

— Попробуйте.

Они рассмеялись вместе.

— Нет, не выходит, — сказала женщина. — С вами у меня не выходит. А почему вы тоже улыбаетесь все время?

— Разве?

— Да.

— Вам хочется, чтобы я не улыбался, глядя на вас?

— Нет, нет! У вас чудесная улыбка.

— Что вы говорите!

— И рот у вас красивый, и волосы, и вообще все.

— Одним словом, писаный красавец.

— Впрочем, вам это, вероятно, не раз говорили, — сказала она сухо.

Помолчав, он ответил серьезно:

— Видите ли, если бы кто-нибудь подумал до этого дня сказать мне это, он на всю жизнь запомнил бы, что я грубиян и бревно.

— Почему же сегодня это разрешается говорить?

— Потому, что такой сегодня день…

— Самый обыкновенный день… Серый денек.

— Нет, необыкновенный, — сказал он. — Необыкновенный сегодня день, — повторил он. — Первый мой день за четыре года, вот так — первый.

— Вы все время были там?

— Да. Я воевал тысяча четыреста семнадцать дней.

— Вы даже сосчитали.

— Да, и каждый помню.

— Это страшно.

— Ничего, человек все забывает. Постараемся забыть. Не забудем только тех, кого мы потеряли, кто не дожил… Мы научились ценить людей. Человек очень дорого стоит, терять людей трудно…

— Как и находить их.

— Да. Вот я узнал вас. Всего два часа я вас знаю, а если бы мне сказали, что я потеряю вас, я бы вцепился в вас обеими руками…

Она ответила со смехом:

— Как же можете вы потерять меня? — В ее голосе я услышал искреннее недоумение.

— Как? Очень просто. Может быть, вот эти наши минуты здесь ничего больше, как влияние воспоминаний, всего, что вокруг этих ложных пушек, следы батареи, родник… Приедем в Москву — и все растает, и вы исчезнете в потоке людей… Все может быть, — закончил он с глубокой грустью.

— Но этого может и не быть. Разве не от нас самих зависит не потерять друг друга?

— Не всегда это зависит от воли человека.

— Нет, это зависит только от воли и желания человека. От его чувств. Только от него зависит сохранить то, что он нашел, чем живет и должен жить.

— Я стольких потерял за эти годы, и моя воля была часто бессильна помешать этим потерям.

— Но ведь то другое дело, — сказала женщина. — Там действительно не все зависит от человеческой воли.

— Если бы это зависело от моей воли, я бы ни на одну минуту не отпустил вас от себя!

— Я слишком мало вас знаю, чтобы дать волю вашей воле, — сказала она ласково.

Они долго молчали. Первым заговорил он.

— Вы можете меня узнать, если захотите.

— Я хочу, — сказала она просто.

Снова наступило молчание, нарушаемое какими-то смутными шорохами в траве и птицами. Воздух казался неподвижным, замолкли березы, восхитительная минута тихой задумчивости во всем! Я тихонько выглянул из своего зеленого убежища: офицер лежал на спине, устремив взор в небо. Я рассмотрел его лицо: оно было так свежо и молодо, и если бы не седые виски, я мог бы подумать, что передо мной юноша. Женщина сидела в отдалении от него, спиной ко мне, я видел лишь тяжелый пучок каштановых волос на затылке, прекрасную шею и красивый овал плеч.

Сильный порыв ветра налетел внезапно, и дуб могуче загудел, и березы снова разговорились, и в этом шуме потонули неясные шорохи, и шелест, и голоса птиц… Потом так же неожиданно ветер смолк.

— Как-то, в сентябре сорок первого года, — сказал он, — появились немецкие самолеты… Мы, бывало, только соберемся в лагерь, а они уже летят…

— Они часто бывали здесь… — отозвалась она.

— Я стоял на площадке на этом дубе и следил, как мои орудия били по ним. Самолеты летали над лагерем строителей противотанкового рва. Там было, очень много людей в ту ночь…

— Больше четырех тысяч, — сказала она. — В том числе весь наш курс.

— Немцы стреляли по лагерю. Мы стреляли по ним. Два самолета упали далеко, третий — подстрели мы его — упал бы как раз в лагерь… Я был в нерешительности всего несколько секунд. Этого было достаточно. Самолет ушел, в ту ночь в город пробилось несколько самолетов. Одна бомба упала на мой дом. Может быть, ее сбросили с того самолета, который не был сбит мною. Вот чего стоили мне несколько секунд нерешительности!

Она повернула к нему лицо — милое, доброе лицо с лучистыми ясными глазами ребенка, с губами, которых еще никто, вероятно, не целовал, что-то необыкновенно кроткое было в этих чертах, в округлом розовом подбородке,