Застаю Сташека, и тот мне рассказывает, как все было. Он советовал Анатолю обратиться ко мне, но этот придурок ответил ему, что он «не ребенок» и справится сам. «Ну а какого черта он исправлял дату рождения и подчищал документы?» Вдруг мне пришло в голову спросить, не было ли, случайно, у Анатоля продовольственной карточки человека, уехавшего в Польшу. Была. Чья-то карточка, у кого была очень похожая фамилия и кто родился в тот же день и месяц, что и Анатоль, но только на год позже. При замене карточек в мэрии требуют паспорт, и Анатоль подчистил даты и в carte d’identité, и в продовольственной карточке, чтобы все совпадало. Внутри у меня все похолодело. За исправление в carte d’identité ему грозит три месяца заключения; а если всплывет вопрос о продовольственных карточках, то год концлагеря, и парню конец.

На сегодня хватит. Я сказал Cташеку, чтобы Анатоль пришел завтра. Вернулся домой уставший и промокший. Три часа езды на велосипеде вдоль и поперек по Парижу, по мокрому снегу. Надо вытащить парня.

18.1.1942

Утром Анатоль пришел ко мне в гостиницу. В. сдержал обещание, парня освободили вчера вечером, с условием завтра утром явиться в префектуру. Плохо! Если начнут копать, то могут докопаться. Прежде всего этот сопляк получил на орехи за то, что не пришел ко мне сразу. Странно, как иногда совершенно неожиданно осознаешь, что тебе уже немало лет, что ты уже другой, как глубоко внутри произошли тектонические сдвиги и наслоения приобрели другую форму. Видя перед собой 23-летнего парня, я с удивлением осознал, что мне 29. А еще вчера было 23 года, и кажется, ничего не изменилось, и мне все еще «двадцать с небольшим». Теперь я смотрел на Анатоля как на глупого ребенка. Иногда мне даже казалось, что это я, 23-летний щенок, сижу в кресле, необремененный пятилетним грузом так называемого опыта, знания людей, навыков, размышлений, интуиции — целой горой Жизни. Прошло, пролетело, первая половина уже близится к завершению. И мне стало жаль, что я его отчитал. Если старший орет на младшего, то, наверное, только для того, чтобы просто кричать и выкричаться. Я орал на него от бессилия, потому что сам черт не смог бы объяснить, зачем он изменил 918 на 919. Почему? Для чего? О продовольственных карточках нельзя даже упоминать. Парень наконец-то понял, что ему грозит, и испугался.

Я переживал, похоже, то же самое, что переживал Вотрен{10}, когда заключили под стражу Люсьена де Рюбампре. Как ему грамотно помочь? Меня заклинило, как старого Вотрена. Я ходил по комнате и думал. Я ходил так час и в итоге придумал историю вполне правдоподобную и невинную. Я заставил Анатоля выучить ее наизусть:

«В 1940 году в июне я работал на заводе боеприпасов в Бретани. Весь завод должны были эвакуировать в Англию. Мы поехали в Брест. В Бресте оказалось, что уже слишком поздно, последние английские корабли ушли. Немцы были близко, Брест бомбили (до сих пор все правда, продолжение — липа). В общей панике, из-за слухов, что работники заводов боеприпасов будут рассматриваться как солдаты и будут взяты в плен, меня охватил страх. Опасаясь, что списки с перечнем фамилий сотрудников завода в Кемперле остались на заводе и попадут в руки немцев, я решил изменить данные в паспорте: фамилию, имя, отчество и дату рождения. Желая попробовать, может ли эта отчаянная идея сработать, я начал подчищать год рождения, сначала начиная с нижнего кружочка восьмерки в 1918-м. Но, видя, что подчистка очень заметна, я оставил эту затею. Поскольку в том месте, где я подчищал, бумага была шероховатая и чернила наверняка расплылись бы, я, вместо того чтобы восстановить восьмерку, провел от верхнего кружочка тонкую черточку до подчищенного места, сделав из восьмерки девятку. Немцы вошли в Брест, слухи оказались ложными, началась нормальная жизнь. И тогда, боясь, что год рождения в carte d’identité не совпадает с паспортом, что могло привести ко многим неприятностям при столкновении с французской администрацией и с французской полицией, я, безрассудно и не задумываясь, таким же образом подправил carte d’identité, чтобы и здесь и там совпадал год рождения».

Просто и понятно, по-картезиански, и в самый раз для дуболомов с пятого этажа префектуры. Анатоль в восторге. Должен признаться, я тоже. Ни один адвокат не наплел бы лучше, простите: n’aurait pas corrige la vérité[425]. Теперь все зависит от того, будет ли достаточно для них этого объяснения — или они передадут дело на административное рассмотрение, и тогда будет хуже. Договариваемся встретиться завтра в префектуре, и теперь уже я не оставлю его без присмотра.

19.1.1942

Весь день впустую. У меня было желание пристрелить В. и расстрелять полицейских. Придя в префектуру, направляюсь прямо к В. и объясняю ему всё. Эта история убедила его, он кивает головой с сожалением о глупости jeune garçon[426], но, но… Но чтобы все устроить как положено, Анатоля пошлют в сопровождении одного из инспекторов полиции (inspecteur — это просто секретный агент) в Polenreferat — немецкое отделение гестапо, контролирующее поляков. Необходимо убедиться, что Анатоль, изменив год рождения, не скрывается от немцев. Если Polenreferat ответит, что Анатоль не объявлен в розыск, все будет в порядке.

Во мне все кипит. Если бы они могли, то влезли бы немцам в задницу. Какая лояльность! Какое сотрудничество! Но я ничем не выдал своих мыслей и с улыбкой сказал: «А, это на авеню Фош, 72, к капитану Энгельхаупту». В. посмотрел на меня с уважением. Обещал немедленно предоставить нам агента, который поедет с Анатолем на авеню Фош. Ждем полчаса, никого. Час, никого. Это моменты, когда во мне созревает ненависть ко всей любимой Европе и желание уехать в дикую страну, где не придется ждать и ходить по учреждениям. Наконец вышел В. со всеми бумагами Анатоля, протягивает их мне и говорит: «У меня на данный момент нет ни одного инспектора, сами поезжайте с ним. Когда все уладите, возвращайтесь».

Я остолбенел. Прежде всего испугался. Лезть самому, без причины, только для компании, прямо в лапы гестапо, подвергать себя вопросам, в конце концов, может быть, никогда уже оттуда не выйти?.. С ними никогда ничего неизвестно. Меня объял ужас. У меня было желание бросить Анатоля, плюнуть на все, и пусть меня оставят в покое. Я не мог объяснять В., почему я не хочу туда идти, потому что такой болван мог подумать, что у меня какие-то проблемы с немцами, и стал