– Да, я слушаю тебя, – ответила Маша.

– Понимаешь, я спрашиваю: отчего мы все страдаем? Я описываю среднего интеллигента. Пусть это будет секретарь управы. Осенний вечер. Жена ушла. Один. Ходит, думает. Дождик. Деревья качаются. Вдруг он понял: все люди живут изо дня в день, толкутся как мошки, весело и беспечно, а перед каждым неумолимый вопрос: «Для чего?» Для какой высшей цели вот это лицо сгниет? Чтобы удобрить почву какому-то новому секретарю управы, нумер второй? Ты понимаешь, мой секретарь – человек передовой, он начинает цепляться за такие фразы: «прогресс», «будущее человечества», «во имя культуры»… А дождик в это время барабанит в окошко, ветер – как на похоронах. И секретарь уже не верит в слова, не верит в культуру. Почему я должен удобрять нумеру второму, а не он мне? Если я – удобрение, я просто лягу на диван и никогда с него не встану: тащите меня сами и удобряйте! Нет, я хочу в самом себе иметь высшую цель. Я – не муравей и не пчела. Здесь вторая антиномия: значит, мне свой желудок дороже всего? Или – я индивидуалист, или – просто свинья… Конец еще не придумал. Секретарь приходит в отчаяние. Скорее всего я его повешу.

Иван Сергеевич, раздвинув ноги, глядел в окно на профили крыш в погасающем закате, на засветившиеся кое-где окна особняков и небоскребов. Невысоко стоял серп месяца в тускло-радужном круге.

– Огромный, жуткий город, – проговорил Иван Сергеевич сдавленным голосом. – Огромная, нелепая Россия.

– Ты знаешь: Фелицата, оказывается, ночует у нас третью ночь на черной лестнице, на гладильной доске, – сказала Маша, и письмецо в руке ее задрожало.

– Какая Фелицата?

– Иван! Наша бывшая горничная, такая милая девушка. Она поступила в хор, хотела готовиться в консерваторию. Еще третьего дня приходила ко мне, миленькая и веселая. Принесла кленовую ветку с листьями. И вот что-то такое случилось. Подумай – проспать три ночи на черном ходу и не посметь зайти отогреться.

Маша опустила голову. Наверху играли гаммы. За стеной, на кухне, радостно тараторила кухарка. Иван Сергеевич ответил:

– Старая история. Очевидно, наскочила на подлеца. От гибели может удержать только духовная культура, а ее нет у Фелицаты. Да, милая моя, здесь интеллигенция погибает, не то что простая хористка. Предложи ей денег, и пусть ночует в комнате, где сундуки.

– Иван, прочти, пожалуйста, вот это; после нее на гладильной доске нашли листочек из дневника. Посмотри, какими каракулями нацарапано. Пишет, что ее все равно никто не поймет и все осудят…

– Э, нет, уволь, – ответил Иван Сергеевич решительно, – у меня сейчас голова совсем другим занята.

И он вернулся в кабинет.

Иван Сергеевич писал размашистым почерком.

Секретарь управы думал уже вторые сутки, стоя в темной нетопленой зале. Дождь лил потопом в клумбы. Дом покинула даже горничная: сказала с надрывом, что любит какого-то Якова, но принадлежать ему не станет, и простоволосая выскочила в дождик.

В полночь Иван Сергеевич отложил перо. С секретарем управы было покончено. Откинувшись на кресло, пуская дым, писатель испытывал невыразимое удовольствие. С бьющимся сердцем он прошел в спальню к жене. Заслышав шаги, Маша поспешно сунула носовой платочек под подушку и, приподнявшись на локте, спросила:

– Ну что, кончил?

– Написал, – ответил Иван Сергеевич, скромно опуская глаза. – Не знаю, что вышло, быть может, растянуто, скучно, – он сел на кровать, и вновь радостный холодок пробежал по волосам, спине и застрял под ложечкой, – во всяком случае, я выстрадал этот рассказ…

Прикрыв уставшие глаза ладонью, он заговорил о служении вечному, о болении чужими болями и о любви. Неожиданно он все это подарил Маше.

Обняв ее ноги, прикрытые стеганым одеялом, он сказал:

– Ты – моя прекрасная, единственная, возьми меня всего со всем творчеством и мукой. Я хотел бы служить тебе, как раб, до смерти.

У Маши похолодели руки, на лбу выступил пот и веснушки.

– Ты устал, ты заработался, поди ляг, обещай мне не читать перед сном, – сказала она, с отчаянием чувствуя, что совсем не то говорит.

Когда он, размягченный и растроганный, ушел к себе спать, она опять вынула из-под подушки платочек и продолжала плакать о Фелицате и о том еще, что не может понять знаменитого писателя и он скоро разочаруется в ней и покинет.

Фелицата стояла у стены, наклонив голову, опустив длинные руки. На убогой ее шапочке вздрагивала вылинявшая роза. Юбка и синий жакет помяты и в пятнах.

– Фелицата, почему вы молчите? Ведь я все вижу и не для того спрашиваю, чтобы осудить: мне нужно знать, что случилось? – в десятый раз говорила Маша, стоя перед Фелицатой.

– Ничего не случилось, помилуйте, я вполне всем довольна, – отвечала девушка, поджимая обветренные губы, – напрасно за мной посылали.

– Ваша тетка, я знаю, не пускает вас больше ночевать. Она бог знает что рассказала про вас. Но я не верю.

– У тетеньки характер довольно странный, – ответила девушка.

– Одного не пойму, для чего вы спали три ночи на гладильной доске?

Фелицата строптиво вздернула голову и сейчас же карими глазами уставилась в угол. Смуглое лицо ее было обтянутое и желтое. С боков упрямого рта – две недавних морщины и на веках – припухшая синева.

– Что же, я на кухню пойду милости просить у вашей кухарки? ответила она и вытянула губу брезгливо. – Сдохну, – никому не поклонюсь.

После молчания Маша заметила робко:

– Ночуйте, пожалуйста, в комнате, где сундуки, – я туда велела кровать поставить.

– Благодарю-с, – ответила Фелицата.

В это время Иван Сергеевич смотрел в щелку двери. Он встал недавно и только что перечел начерно вчера написанный рассказ. Что-то в нем не понравилось, остался осадок, точно после сна про ночные туфли. Иван Сергеевич упал духом и сейчас, услышав голос Фелицаты, подошел на цыпочках к двери.

Фелицата молчала, только в длинном горле ее катался клубок. Маша стояла перед ней, сжимая кулачки; узел рыжих волос сполз набок и юбка застегнута криво, как всегда во время душевных переживаний.

«Вот опять страдание, опять вечная загадка, – подумал Иван Сергеевич, – но опиши я Фелицату, как она есть, – получится частный случай. Анекдот…»

Маша в это время додумалась и сказала:

– Я с удовольствием вам отдам несколько моих кофточек. Бедная моя, милая, ну, не нужно так…

И она пальцами коснулась острого плеча девушки. И от этого прикосновения рухнули все, напряженные до остервенения, силы Фелицаты, она быстро закрылась левой рукой, рот ее раздвинулся точно от смеха, а сквозь пальцы потекли слезы.

Маша крепко