Шрифт:
Закладка:
Старик уронил голову на подушку. Теперь он лежал, спокойно глядя в потолок: боже мой, сколько света может уместиться в двух маленьких подслеповатых глазах!.. Потом снова приподнялся на локте.
— Ты чего расселась? — сказал старик, и так он это сказал, что Салтанат сразу вскочила и покорно направилась к двери. Она ждала, а Кадыр все не мог оторваться, не мог уйти от света этих сияющих маленьких глаз — старик словно все еще что-то говорил ему. И долго так было, и вроде все уже было сказано, и только одно слово осталось, и это последнее слово старик крикнул вдогонку, когда Кадыр был уже в дверях:
— Сынок! Ты отравы-то этой поменьше пей!.. А!.. Поменьше, сынок, поменьше!..
А потом он увидел деревню, освещенную чистой свежей луной. И под этой чистой свежей луной впереди него шла Салтанат. Шла молча, скрестив на груди руки, сжавшись под огромным платком. И Кадыр был бесконечно благодарен этой женщине, молча шедшей впереди него по этой залитой лунным светом улице, благодарен за то, что идет впереди него, за то, что она человек, что не стала поносить его при отце. «Умница, Салтанат, умница, что встала, что сама пошла, что не стала срамить перед отцом…»
На улицах было пусто, в окнах горел свет. Возле правления на высоком столбе играло радио, и то, что оно там играло, не имело ни малейшего отношения ни к этой деревне, ни к улицам, залитым чистым лунным светом, ни к узким каменистым дорогам, ни к этой луне, ни к звездам. Они шли молча, слыша дыхание друг друга. Прошли чайхану, спящую под большим замком, миновали лавку, усталые тихие улицы, Аршадов дом. Побрехивали собаки, не умолкая квакали лягушки.
Салтанат и во двор вошла молча. Они поднялись на айван, прошли в коридор. И только тут Салтанат остановилась, прислонясь к косяку. Кадыр зажег лампочку в коридоре, потом в комнате. Потом подошел к Салтанат.
— Иди ложись. Спи спокойно. Я здесь лягу, в коридоре. Но дверь не запирай, слышишь? Запрешь — выломаю!
Салтанат ушла в комнату. Кадыр осторожно прикрыл за ней дверь. Сел на постель, не убранную со вчерашнего дня. Потом, как был, в костюме, лег и сразу же заснул, и во сне видел леса, бескрайние леса, что растут по берегам Куры, и Куру видел, но теперь на дне ее не было света, там была тьма. Кадыр пытался выбраться со дна, из холодного душного мрака, и не мог. Ноги и руки цеплялись за что-то, что-то обматывало голову, словно он запутался в рыбацких сетях. Потом он понял, что это не сети, волосы Салтанат оплели его. Потом где-то в самой, самой глуби он вдруг опять увидел ребенка, синего-синего, мертвого. Кадыр не мог смотреть на него, ему было страшно, он хотел выплыть, выбраться, но волосы… Они оплели, опутали, обмотались вокруг шеи, они душили его…
Кадыр вскочил весь в испарине, мокрый, словно и впрямь был под водой. Посидел. Потряс головой, будто паутина волос все еще опутывала его. Потом тихонько поднялся, на цыпочках подошел к двери, приоткрыл. Салтанат, съежившись, лежала на брезенте, сунув под голову подушку, рядом горела лампочка.
Кадыр долго стоял не шевелясь, смотрел на спящую. Потом взял с кровати одеяло, прикрыл ее. Потом почему-то положил одеяло обратно, снял пиджак и укутал им Салтанат. Задул лампу. Не понять было, который теперь час. Луна скрылась, и на улице было темно, так темно, словно божье светило никогда уже не вернется в этот мир…
Много ли, мало ли прошло времени, но светило вернулось в этот мир. Снова взошло солнце, освещая бесконечные леса, рождая отблески в мутных водах Куры. Салтанат тоже досталась ее доля солнца, оно коснулось окон, осветило комнату. Легло на постель в коридоре и на то место, где вчера стоял чемодан. Печенье, две банки сгущенного молока, банка мясной тушенки… Салтанат взяла одеяло, что стелила Кадыру, вынесла во двор, вытрясла, положила на кровать. Подняла с пола тюфяк и его вытрясла, и тоже постелила на кровать, и пошла за подушкой…
Подушку она не выбила, не смогла выбить, сил не хватило, нисколечко у нее не осталось больше сил…
С подушкой в руках она вошла в комнату, с подушкой, не выпуская из рук, подошла к кровати, упала перед кроватью на колени и зарыдала, заливая слезами подушку:
— Милый ты мой!.. Родненький!..
СИЯНИЕ ШЕСТИ СОЛНЦ
Теймур проснулся в темноте, не видно было ничего, кроме сероватого проема окна. Чуть поблескивал никель в изножье кровати. Завывал ветер. Казалось, он дует где-то внизу, далеко-далеко отсюда: но иногда он вдруг налетал на соседние дома, ударялся о стены, тыркался в окна и, ревя, завывая, снова проваливался ку-да-то…
Теймуру казалось, что он сейчас не в Баку, не в однокомнатной квартире на последнем этаже пятиэтажного дома. И ветер не тут, не в Баку, он дует где-то в горах, на дне ущелья. Он загоняет в ущелье тьму, швыряет ее о скалы, а тьма орет, воет от ярости…
Теймур не помнил, чтобы за пятнадцать лет жизни в городе когда-нибудь просыпался бы вот так ночью. Только раз было что-то похожее, но тогда не он один, все общежитие поднялось среди ночи. Тогда нельзя было не подняться — такая разразилась гроза! Настоящая — с ливнем, с молнией! Гроза старалась напугать город, но не похоже, чтоб Баку боялся ее. А Теймуру так хотелось, чтоб Баку испугался, чтоб гроза оказалась сильнее города — почему, он и сам не знал. Может быть, потому, что этот большой город напугал когда-то его, Теймура, а может быть, потому, что гроза принеслась откуда-то из их мест, где ветер гоняет в ущелье орущую, воющую тьму? Во всяком случае, глядя в окно, Теймур в сверкании молний видел высокие горы. Сейчас ветер тоже был ихний, тамошний.
Тот вечер, что зимой перегоняет снег с солнцепека в тенек, разжигает на склонах снежные костры, взметает с вершин холодный снежный дым… Весной этот ветер леденил фиалки, выросшие у арыка, фиалки мерзли, дрожали по ночам; мерзли и дрожали по ночам в холодных хлевах новорожденные телята и ягнята; они мычали, блеяли, плакали от холода; фиалкам тоже хотелось плакать,
