Шрифт:
Закладка:
Навстречу шла Варвара-золотошвея. Одета она была как боярыня — в новый опашень, крытый червчатым сукном; крупичатый ее подбородок так и цвел на широком собольем воротнике.
— Эх ты, лебедь-лебедушка! — лихо поздоровался с ней Осип, а сам сунул руку под опашень, в лисье мохнатое тепло.
Сегодня, после разговора знаками с пленным поляком, золотошвея показалась ему особенно ладной и сгожей, — с такой бабой не пропадешь! Бог с ней, с Ольгой, хотя она и жена. Живи бы он в посаде, в своем доме, уж он, как муж, нашел бы на нее управу. А здесь она все в больничной избе пропадает, а на мужа и не взглянет. Ладно, пусть живет, как хочет: он не по ней, да и она не по нем. Если жив останется, он еще успеет ей отомстить…
У порога больничной избы Ольгу остановил старец Макарий и приказал ей:
— Поди-ко, молодуха, в келию к иноке Ольге, — зело тоскует душа ее.
— А кто ж она, инока та?
— Кто? Дура ты богова!.. То в миру царевна Ксенья свет Борисовна, дщерь царя Бориса.
— Да на что ж я ей? — вдруг оробела Ольга.
— Твоя ли о том забота?.. Поди и ладь все, что она прикажет. Коли, говорит, человека живого не пошлете ко мне, смертию помру. Поди, поди!
В приоткрытую в сенцы дверь Ольга услышала грудной, чуть с хрипотцой голос иноки Ольги, в миру Ксении Годуновой. Она пела:
А сплачется на Москве царевна,
Борисова дочь Годунова:
«Ино, боже спас милосердой,
За что наше царство загибло,
За батюшково ли согрешенье?
За матушкино ли немоленье?
А светы вы наши, высоки хоромы,
Кому вами будет владети
После нашего царского житья?
А светы вы, бранный убрусы,
Березу ли вами крутити?
А светы золоты ширинки,
Лесы ли вами дарити?
А светы яхонты сережки,
На сучье ли вас задевати,—
После царского нашего житья.
После батюшкиного преставленья,
А света Бориса Годунова!..»
Напев был тягучий, погребальный. Поющая замолкла и вздохнула. Ольга вошла в келью.
Царевна-инока обернулась и спросила глухо, кривя пухлые, темной крови губы:
— Тебя ко мне послали?
И, не дожидаясь ответа, инока повелительно указала Ольге на широкую лавку, обитую тисненой кожей.
— Садись… Слыхала? То на свой глас пою, сама песню сию сложила.
Инока вдруг тяжело опустилась на лавку рядом с Ольгой и приблизила к ней воспаленный взгляд. Ее чуть выпуклые черные глаза блестели тускло, как деготь, ее желтоватые, отекшие щеки монахини, долго сидевшей взаперти, дрожали мелкой больной дрожью.
— Грешница я… Расстрига проклятой меня чести лишил…
Покачиваясь и заводя глаза, будто все в ней болело, инока опять запела глухо и погребально:
А что едет к Москве Расстрига
Да хощет терема ломати,
Меня хощет, царевну, поимати,
А на Устюжну на железну отослати.
Меня хощет, царевну, постричти,
А в решетчатой сад засадити.
Ино ах-ти мне горе горевати,
Как мне в темну келью ступити,
У игуменьи благословиться.
— Ха… ха… благословиться… Ино меня ж силком толкнули к игуменье-то… Она мне: «Дитятко божье…», а я упираюся, нейду…
Ее круглые плечи и все ее тело, уже начавшее тяжелеть от сидячей спертой жизни, тряслось от беззвучного больного смеха.
— Кричу: батюшка-царь, отец милой… Царь Борис Федорович… Где ты, свет наш?..
Ольга, совсем оробев, увидела, что инока заплакала. От слез взгляд царевны стал мягче и лицо моложе и добрее.
Царевна начала вспоминать об отце, царе Борисе Федоровиче. Как он любил ее и брата Федора, и какой любовью они платили ему! Мать Марья Григорьевна, крутая, языкатая, в минуту злости просто бешеная, никогда не занимала в их жизни такого места, как отец. Он ревниво следил, чтобы Ксения и Федор преуспевали в науках и «всяком чудном домышлении». Каждый день он заходил в комнату, где стоял большой медный глобус, привезенный из Голландии голландским же гостем, купцом Исааком Масса, и где брат и сестра обычно занимались. Вместе с братом Федором Ксения увлекалась землеописанием, латинскими и греческими книгами. Последние годы отец часто болел ногами, обычной болезнью русских бояр времен царя Ивана Васильевича — ведь перед грозными царскими очами боярам приходилось выстаивать чуть ли не целыми днями.
В последние годы жизни, вынужденный больше сидеть, чем двигаться, отец стал дороден, черные волосы и борода поголубели от седины.
Часто без предупреждения он входил в просторную «занятную» горницу, неслышно ступая в своих мягких бархатных сапогах и опираясь на палку. С доброй улыбкой на своем желтоватом лице, он присаживался к столу и расспрашивал, чем они сегодня занимались. Он очень любил слушать, когда Ксения читала наизусть стихи Квинта Горация Флакка. Учитель иноземных языков, немец Шафмеер, неизменно восторгался, как «русская девица латынь покоряет». Чаще всего Ксения читала стихи о весне:
Di fugere nives, redeunt iam gramina campis
Arboribusque comae;
Mutat terra vices et dccrescentia ripas
Flumina praetereunt[112]
Отец смотрел на нее с гордой улыбкой — во всем Московском государстве только эти розовые девичьи уста могли так свободно изрекать на языке древнего мира: «…Flumina praetereunt…»
Последнее занятие, за которым незадолго до кончины царь-отец следил с большой радостью, было составление карты России по чертежам царевича Федора Борисовича. Иностранные послы и военные, особенно телохранитель царя Бориса, ловкий и веселый капитан иноземных войск Яков Маржерет, советовали напечатать эту карту за границей: пусть Европа видит, как обширно государство русское! Отец согласился напечатать карту за границей. Как было удивительно Ксении и Федору надписывать над голубыми жилами рек: «Moscva fluvius», «Clesma fluvius», «Jausa fluvius». Как забавно было надписывать над разноцветными кубиками городов: «Moscovia», «Saratoff», «Kazan».
Датский королевич Яган[113] ее жених прекрасный, премного дивился, услышав, как Ксения читает по-латыни и по-гречески. Ах, невозможно забыть Ягана, милого королевича!.. И в иночьей келье до последнего вздоха будет помнить Ксения его бледное лицо, тонкие, всегда словно изумленные брови, тихие светло-карие глаза…
По стародавнему русскому обычаю, царице и Ксении неприлично было открыто присутствовать в Грановитой палате на торжественных приемах в честь королевича Ягана. Для них
