Прочную.

Он закинул петлю на руку. И протянул конец Бартону. Мелькнула мысль, что надежнее будет привязать. Но к чему? Стена у двери гладкая, ни крюков, ни выступов. А веревка не так и длина. На пару десятков шагов хватит.

- Ты это… если чего, кричи, - не слишком уверенно сказал Бартон. – Тянет тут… дурным.

- А в тот раз?

- Было поспокойней. Нет, темно, конечно, хоть глаз выколи, но свечи горели ровно. И свет давали.

Сейчас огонек под стеклом лампы дрожал и пригибался. И света давал мало, только-только чтобы разогнать мрак.

Шаг.

И еще один.

Закрыть глаза. Свет не поможет, а стало быть, пользы от него нет. Поставить лампу на пол. Свечи… свечи вот пригодятся.

Еще шаг.

Веревка скользит по полу. Сколько здесь…

- Там ям нету? – Эдди останавливается. И оборачивается. Только двери больше нет. Его окружает мягкая тьма. Такая… напрочь кромешная.

И веревка уходит куда-то… куда-то уходит. А вот ответа нет. Тьма, она такая, звуки глушит.

Вот, значит, как.

Ничего. Эдди разберется.

Он опустился на пол. Вытащил свечи. Расставил. А вот зажигались они нехотя, но все-таки один за другим рождались рыжие огоньки. Они дрожали, трепетали, грозя вот-вот погаснуть. И кто-то в темноте, совсем рядом, тягостно вздохнул.

Эдди вытащил дудочку.

Надо же, привыкает к ней.

Там, за границей света, что-то было. Что-то такое, от чего веяло болью и горем.

Слезами.

- Сейчас, - сказал Эдди, стараясь, чтобы голос его звучал покорно. – Поговорим.

Он поднес дудочку к губам. И снова засомневался, но чье-то ворчание, близкое, от которого шею обдало то ли холодом, то ли дыханием зверя, прогнало сомнения.

Первый звук утонул во мраке.

…а матушка пыталась научить его играть. На клавесине. Откуда в старом больном доме взялся клавесин, Эдди не знал. Должно быть остался с прошлых, богатых времен, когда дом был не так и стар, а люди в нем находили время на подобную ерунду.

Слух у Эдди имелся.

А вот пальцы оказались слишком толстыми, и по нужным клавишам они попадали, но попутно задевая другие, не такие нужные. И с музыкой не сложилось ни у него, ни у Милли.

Дудочка другое.

Тут и учиться не надо, выходит. Или можешь играть, или нет. Он, выходит, может. Только мелодию надобно выбрать. В этом вся загвоздка: как выбрать подходящую мелодию.

Огоньки выровнялись, а тьма пришла в движение. И те, что в ней.

Колыбельную?

Или…

Вторая нота зазвенела. И погасла. Вот так, за ними третья… и далее узором, складывая ненаписанную мелодию.

Покажись.

И тьма отползает.

Я знаю, ты живешь здесь давно. Много дальше, чем стоит эта гостиница. Ты часть иного города, возможно, что и вовсе иного мира.

Музыка тоже может говорить. Так утверждала матушка, а Эдди все не понимал, как это, говорить и без слов. Выходит, что просто.

Ты спишь.

И долго.

Долго-долго-долго. Но иногда просыпаешься. От голода?

Шелест раздался слева. И справа… и сзади тоже. Скребущий, пробирающий до самых костей звук. Будто… будто змеи?

Нет, крысы.

Черные крупные крысы выбирались из тьмы, чтобы усесться на границе света. Наверное, будь у Эдди нервы послабее, он бы дрогнул. Но взгляд скользнул по острым мордам, отметив, что глаза тварей белы, будто затянуты катарактой.

Слепые крысы?

И крысы так себя не ведут. Крыса – зверь умный. И не станет соваться в опасное место. А здесь опасно. Но…

Кто? Кто ты?

Дудка не замолкала. И главное, он просто дует, а она уж сама… хорошая дудка и никчемного шамана спасет. Но думать надо не о ней.

А о…

О том, кто стоит за крысами. Хотя Эдди, кажется, и сам знает. Детский смех, такой неуместно веселый, заставляет-таки вздрогнуть. А меж черных спин садится дитя в нарядном некогда платье. У нее белое фарфоровое личико и белые же глаза. Как у тварей.

И того мальчишки, что опускается рядом.

И совсем малышки в полуистлевшей рубашонке, отделанной кружевом. Детей много, почти как крыс. А Эдди казалось, что та история – просто страшная сказка. Но выходит, не все сказки выдуманы.

Кто, кто, кто ты… покажись?

Шаги.

Шаркающие, тяжелые шаги. И стук дерева. Посох первым появляется в круге света. За ним – деревянные башмаки со сбитыми носами. На них видны следы крысиных зубов.

Чулки пестрят дырами.

И в них видны острые коленки. Крысолов не стар, но и не молод. Он похож на уродливую игрушку, вроде тех, что бродячие артисты используют. Те же неестественно-тощие ноги, руки со слишком крупными ладонями. Только нитей, которые уходили бы в темноту, не хватает.

- Поговорим? – предложил Эдди.

- Поговорим, - ответила девочка в нарядном платьице.

- Поговорим, - отозвался мальчишка. И остальные тоже, загомонили на все голоса. Вот ведь… а приличное с виду место.

Цивилизация.

И как никто не заметил… такого?

- С тобой, - Эдди положил дудочку на ладонь. – Или я отпущу их всех.

- Не сможешь, - голос у Крысолова оказался скрипучим до того, что зубы свело. – Мое! И у меня тоже кое-что есть.

Его дудка была темной, то ли сама по себе, то ли от времени.

Он поднес её к губам.

И Эдди свою.

Звук вышел нервным, скребущим, и крысы забеспокоились.

- Может, все-таки поговорим? Скажи, чего ты хочешь?

Тварь топталась. А вот лицо у Крысолова вполне человеческое. Некрасивое, но не сказать, чтобы чудовищное. С крупным носом и скошенным лбом, с пухлыми губами, покрытыми красной краской.

- Договор! – Крысолов топнул ногой, едва не раздробив крысиный хвост. – Договор не исполнен!

- Это было давно.

- Договор!

- Договор потерялся, - спокойно ответил Эдди. – Скажи, что тебе было обещано?

- Золото!

- Сколько?

- Много, много золота!

Сказка… сказка, чтоб её, ожившая некстати.

- Хорошо. Если я принесу тебе золото…

Крысолов вдруг успокоился и застыл, склонивши голову к острому плечу.

- Ты отпустишь их?

- Они мертвы, дурак, - сказал Крысолов совсем иным тоном.

- Как и ты.

- И я.

- Но договор держит, верно? Не позволяет уйти. Ты… где ты взял эту дудку?

- Нашел!

- Ложь, - Эдди покачал головой. – Такие вещи не теряют.

- Нашел! Нашел! Нашел! – он затопал ногами.

- Хорошо. Где?

- Тут… давно… - тварь прищурилась. – Война была… такие как ты приходили! И