прикосновенности их к большевистскому бунту и об учреждении окружных следственных комиссий» — провозглашавший тотальный террор против большевиков и всех им сочувствующих. «Бунтом и изменой, — пояснял министр юстиции С. Старынкевич, — являются всякая прикосновенность к большевикам, принятие от них каких-либо должностей, их признание и всякое им сочувствие…». Цель закона С. Старынкевич весьма откровенно объяснял в сопроводительной записке к нему: борьба «должна будет сводиться не только к уничтожению воинствующего большевизма, но и к искоренению из толщи населения самих идей большевизма…»[1929].

Даже видный деятель кадетской партии, член Всероссийского Национального Центра кн. Г. Трубецкой, в ответ на это замечал: уголовная ответственность «за один факт участия в партии коммунистов» делает «закон не столько актом правосудия, сколько массового террора»[1930].

Однако, несмотря на принятие даже таких законов, белый террор оставался стихийным, все законы оставались только на бумаге. Этот факт подтверждал сам Колчак, отвечая на вопрос Алексеевского, допрашивавшего адмирала: «Когда факты самочинных обысков, арестов и расстрелов устанавливались, принимались ли меры, чтобы привлечь виновных к суду и ответственности»? Адмирал отвечал: «Такие вещи никогда не давали основания для привлечения к ответственности…»[1931]. «При мне лично, — отмечал Колчак, — за все это время не было ни одного случая полевого суда»[1932].

Попытки привлечения к ответственности все же были, но большинство из них заканчивались безрезультатно. Например, «Комитет законности[1933], — по воспоминаниям Г. Гинса, — рассмотрел сто обязательных постановлений, но он не привлек к ответственности ни одного крупного правонарушителя, не обрушился ни на одно из гнезд беззакония…»[1934]. Другой пример, приводимый Гинсом, связан со случаем, который произошел в Иркутской губернии, где «какой-то офицер потребовал выдачи ему арестованных из тюрьмы и расстрелял их. Судебные власти никак не могли получить этого офицера в свое распоряжение». Наконец офицера арестовали, а недели через две-три… по распоряжению Верховного Правителя выпустили»[1935].

«Эксцессы на почве разнузданности власти и мести», которыми Мельгунов оправдывал белый террор, достаточно быстро привели белое движение к полной деградации и вырождению. «Сознание безнаказанности, — указывал на эту закономерность управляющий Отделами Законов и Пропаганды деникинского Особого Совещания, профессор юрист, видный кадет К. Соколов, — разнуздывало зверя, воспитанного часто в очень мирном и благодушном человеке»[1936].

Прошло чуть более полугода с момента провозглашения в Сибири Колчака Верховным правителем, а уже даже старшие священники фронта в один голос жаловались «на пошатнувшиеся основы офицерства…, по мнению главного священника Западной армии, из восьми случаев насилия над населением семь приходится на долю офицеров (за исключением казачьих частей, где «пользование местными средствами» составляет общий и непреложный закон)..» «Надо откровенно сознаться: мы обманули надежды обывателя, и нам веры нет, особенно словам»[1937].

Вспоминая об аналогичной ситуации сложившейся на Юге России, Деникин многократно и запоздало раскаивался: «И жалки оправдания, что там, у красных, было несравненно хуже. Но ведь мы, белые, вступали на борьбу именно против насилия и насильников!.. Что многие тяжелые эксцессы являлись неизбежной реакцией на поругание страны и семьи, на растление души народа, на разорение имуществ, на кровь родных и близких — это неудивительно. Да, месть — чувство страшное, аморальное, но понятное, по крайней мере. Но была и корысть. Корысть же — только гнусность. Пусть правда вскрывает наши зловонные раны…»[1938].

«Ни пафоса революции, ни гимна, ни подъема высокого и упоенного — ничего мы не создали, и ничего не «выперло» из нас, — признавал колчаковский плк. Ильин, — зато показали подлинное лицо и всю настоящую затаенность: грабеж беззастенчивый, упоенный, сладострастный, похабщину, матерщину вместо гимна и изуверство по Достоевскому, который угадал это давно своим сверхгениальным чутьем: загаженные алтари, изнасилованные женщины, растленные дети, испохабленный очаг»[1939].

«Нас одолели Серые и Грязные…, — восклицал Шульгин, — Первые — прятались и бездельничали, вторые — крали, грабили и убивали не во имя тяжкого долга, а собственно ради садистского, извращенного грязно-кровавого удовольствия…»[1940]. «Белое движение было начато почти святыми, а кончили его почти что разбойники, — приходил к выводу Шульгин, — Утверждение это исторгнуто жестокой душевной болью, но оно брошено на алтарь богини Правды. Мне кажется, что эта же богиня требует от меня, чтобы и о красных я высказал суровое суждение, не останавливаясь перед его болезненностью. И вот он, — мой суровый приговор: красные, начав почти что разбойниками, с некоторого времени стремятся к святости»[1941].

«Красный террор повинен во многих ужасных жестокостях, — замечал в этой связи Г. Уэллс, — его проводили по большей части ограниченные люди, ослепленные классовой ненавистью и страхом перед контрреволюцией, но эти фанатики по крайней мере были честны. За отдельными исключениями, расстрелы ВЧК вызывались определенными причинами и преследовали определенные цели, и это кровопролитие не имело ничего общего с бессмысленной резней деникинского режима…»[1942].

Деградация белого движения была связана, прежде всего, с отсутствием тех идеалов, ради которых оно вообще существовало, за которые должно было вести за собой свои армии. Всю «белую идею» в конечном итоге отражали слова И. Бунина: «Какая у всех свирепая жажда их (большевиков) погибели! Нет той самой страшной библейской казни, которой мы не желали бы им. Если б в город ворвался хоть сам дьявол и буквально по горло ходил в их крови, половина Одессы рыдала бы от восторга»[1943].

Мельгунов

Никаким политическим фанатизмом нельзя объяснить то, что мы могли прочитать на предшествующих страницах. Только маньяки и садисты по природе, привлеченные алчностью и возможностью властвования, могли идти и творить свое кровавое дело в таких размерах. Я думаю, что и здоровая психика должна была надорваться в удручающей атмосфере кровавых оргий, ареной которых была Россия за истекшие пять лет.

С. Мельгунов[1944]

Оправданию «Белого террора», на фоне обвинения «Красного», была посвящена книга видного профессионального историка, прошедшего путь трагической трансформации в политического пропагандиста, члена ЦК партии народных социалистов С. Мельгунова — «Красный террор» (1924 г.). Та популярность, которую приобрела эта книга, требует хотя бы краткого рассмотрения основных вопросов затронутых в ней, что позволит дать более полную картину эпохи террора гражданской войны в России:

Заложники

Большевики восстановили гнусный обычай брать заложников. И что еще хуже, они разят своих политических противников, мстя их женам. Когда недавно в Петрограде был опубликован длинный список заложников, большевики арестовали жен ненайденных и посадили их в тюрьму впредь до явки их мужей.

Локкарт 10 ноября 1918 г.[1945]

Взятие заложников началось в июле 1918 г. в качестве предупредительной меры, против