Шрифт:
Закладка:
Представители интервентов, непосредственные свидетели событий, приходили к подобным выводам: «призовите на суд истории, — говорил на слушаниях комиссии сенатора Овермана 22 февраля 1919 г. журналист А. Вильямс, — с одной стороны большевиков, обвиняемых в красном терроре, а с другой стороны — белогвардейцев и черносотенцев, обвиняемых в белом терроре, и предложите им поднять руки, мозолистые и загрубелые от работы руки рабочих и крестьян будут сиять белизной по сравнению с обагренными кровью руками этих привилегированных леди и джентльменов»[1890].
«В Восточной Сибири, совершались ужасные убийства, но совершались они не большевиками, как это обычно думали. Я не ошибусь, — подтверждал командующий американскими войсками в Сибири ген. У. Грейвс, — если скажу, что в Восточной Сибири на каждого человека, убитого большевиками, приходилось 100 человек, убитых антибольшевистскими элементами»[1891]. Грейвс сомневался в том, «чтобы можно было указать за последнее пятидесятилетие какую-либо страну в мире, где убийство могло бы совершаться с такой легкостью и с наименьшей боязнью ответственности, как в Сибири во время правления адмирала Колчака»[1892].
Эксцессы на почве разнузданности
Главным мотивом этой деятельности является месть…, все те ужасы, которые творились…, происходили на почве мести.
«Жестокость повсюду порождали большевики — эти отрицатели всякой «буржуазной» морали первые разнуздали гражданскую войну. На них лежит, — утверждал Мельгунов, — вина за дикость произвола, они морально ответственны за темные пятна междоусобной борьбы»[1894]. «Насилие большевиков так сильно повлияло на некоторые интеллигентские группы, что, — по словам члена сибирского правительства В. Утгофа, — борьба с большевизмом стала для них самоцелью»[1895].
Примером тому мог служить один из видных представителей «белой» идеи В. Шульгин, который обосновывал свою борьбу тем, что «красные — грабители, убийцы, насильники. Они бесчеловечны, они жестоки. Для них нет ничего священного… Они отвергли мораль, традиции, заповеди господни. Они презирают русский народ. Они озверелые горожане, которые хотят бездельничать, грабить и убивать, но чтобы деревня кормила их. Они, чтобы жить, должны пить кровь и ненавидеть. И они истребляют «буржуев» сотнями тысяч. Ведь разве это люди?… Они убивают, они пытают… Разве это люди? Это звери…»[1896].
Однако первым, официальный приказ о введении массового террора, в феврале 1918 г. отдал ген. Корнилов: «Не берите в плен этих преступников (большевиков). Чем больше они будут бояться, тем более великой будет наша победа»[1897]. И пленных действительно не брали, подтверждает Кенез, «русские офицеры были фанатичными антибольшевиками и относились к бойцам Красной Армии с невероятной ненавистью…»[1898]. «С пленными, — подтверждал деникинский ген. А. Лукомский, — наши войска расправлялись с большой жестокостью»[1899].
Уже 1-й Кубанский («Ледяной») поход, в феврале 1918 г., под командованием Л. Корнилова, был отмечен массовым террором по отношению к тем, кого прямо или косвенно можно было отнести к большевикам или им сочувствующим: Первое сражение похода произошло 6 марта в Лежанке, на границе Ставропольской области и Кубани. Большинство населения станицы сочувствовало большевикам и ему пришлось спасаться бегством[1900]. По свидетельству Р. Гуля, после боя в Лежанке было расстреляно до 60 пленных, после чего офицерами в деревне был учинен самосуд. Потери белых составили 3 человека убитыми 17 ранеными. В Лежанке осталось 507 трупов[1901]. И это был только первый бой. Всего из 80 дней, которые продолжался 1-й Кубанский поход, Добровольческая армия вела бои 44 дня[1902].
«Расстрелы были необходимы, — оправдывался участник «Ледяного похода» Н. Богданов, — При условиях, в которых двигалась Добровольческая армия, она не могла брать пленных»[1903]. «Без всяких приказов, — подтверждал Деникин, — жизнь приводила во многих случаях к тому ужасному способу войны «на истребление»…»[1904].
«По указанию станичного правления комендантской командой дивизии арестовывались причастные к большевизму станичники и приводились в исполнение смертные приговоры. Конечно, тут не обходилось без несправедливостей, — признавал Врангель, — Общая озлобленность, старая вражда между казаками и иногородними, личная месть, несомненно, сплошь и рядом играли роль, однако со всем этим приходилось мириться. Необходимость по мере продвижения вперед прочно обеспечить тыл от враждебных элементов, предотвратить самосуды и облечь, при отсутствии правильного судебного аппарата, кару хотя бы подобием внешней законной формы, заставляли мириться с этим порядком вещей. Наши части со своей стороны, имея неприятеля и спереди и сзади, будучи ежедневно свидетелями безжалостной жестокости врага, не давали противнику пощады. Пленных не брали»[1905].
Войска «цивилизованных» интервентов находясь в гораздо лучших условиях и имевшие более или менее стабильный тыл, тем не менее, как свидетельствовал их командующий на Севере России английский ген. Айронсайд, придерживались тех же правил «пленных не брали»[1906]. Р. Альбертсон, сотрудник «Христианской ассоциации молодежи», вспоминал о своем пребывании на Севере России в 1919 г.: «Мы применяли против большевиков химические снаряды. Уходя из деревень, мы устанавливали там все подрывные ловушки, которые только могли придумать. Один раз мы расстреляли больше тридцати пленных… Каждую ночь пленных пачками уводили на расстрел»[1907].
Красные отвечали тем же и «в первый период войны — практически в течение всего 1918 г. — в плен обычно не брали, особенно офицеров»[1908]. Так, в конце февраля 1918 г. советские войска, направленные на борьбу с Калединым овладели Ростовом и Новочеркасском, где в результате устроенной победителями «кровавой бани» погибли сотни казачьих офицеров-калединцев, в том числе 14 генералов и 23 полковника[1909]. В плен не брали тем более и участники «русского бунта», и армии националистов. Невероятно дикие издевательства над пленными, перед их убийством, были свойственны всем сторонам.
Перелом в отношении к пленным, по словам Деникина, произошел лишь осенью 1918 г., «когда советское правительство кроме своей прежней опричнины привлекло к борьбе путем насильственной мобилизации подлинный народ, организовав Красную армию, когда Добровольческая армия стала приобретать формы государственного учреждения с известной территорией и гражданской властью, удалось мало-помалу установить более гуманные и человечные обычаи, поскольку это вообще возможно в развращенной атмосфере гражданской войны. Она калечила жестоко не только тело, но и душу»[1910].
«К осени 1918 г., — по словам Деникина, — жестокий период гражданской войны «на истребление» был уже изжит. Самочинные расстрелы пленных красноармейцев были исключением и преследовались начальниками. Пленные многими тысячами поступали в ряды Добровольческой армии»[1911]. Приказ Деникина запрещающий расстрел пленных мобилизованных крестьян и рабочих Красной Армии, уточнял управляющий Отделом Законов К. Соколов, был издан весною 1919 г., но «он исполнялся к сожалению не совсем исправно»[1912].
Например, в октябре 1918 г. военный министр деникинского правительства А. Лукомский в
