и нигде в мире не было капитализма без внешних рынков. Но и эти внешние, противоестественные, как и «естественный» внутренний рынок, капитализм создает себе сам, ничьего процветания для этого ему не нужно, — наоборот, пролетаризация крестьянства, например, очень выгодна. Но для чего, казалось бы, действительно необходимо было процветание земледелия — это для самой возможности быстрого развития капитализма в земледельческой стране. Рынок является следствием по отношению к капиталистическому хозяйству, но капитал является его причиной. Без накопления капитала все дальнейшее, если брать процесс изнутри, оказывается загадкой. Но накопление туземного капитала в России прямо пропорционально хлебным ценам. Достаточно присмотреться к следующей табличке:

Характерное исключение — 1901–1904 годы — только подтверждает правило: на эти годы, как увидим ниже, падает промышленный кризис. К началу этого периода были реализованы результаты предшествующего промышленного подъема 90-х годов, но капитал не шел в дело, выжидая в банках новой благоприятной конъюнктуры. Зато промышленный кризис не в силах был остановить дальнейшее накопление: несмотря ни на войну, ни на революцию, великий чародей новейшей русской истории — хлебные цены — делал свое: поднимались они — раздувалась и мошна русского капитализма[221]. Но как раз в начале рассматриваемого периода, в 80-х годах, чародей отсутствовал. Хлебные цены слабели, дойдя к началу 90-х годов до своего минимума за все XIX столетие. Накопление туземного капитала должно было идти очень туго, и все время, с середины 70-х годов до середины 80-х, мы видим кризис, денежный и промышленный, прервавшийся только на два-три года, непосредственно после русско-турецкой войны, когда российскому капитализму было впрыснуто возбуждающее в виде подрядов и поставок, связанных с войною, и обусловленных ею же выпусков новых кредитных билетов не на одну сотню млн руб. Но очень скоро возбуждающее перестало действовать, — и российское предпринимательство вновь сникло, как покажет читателю пара выразительных цифр. В 1880–1884 годах капитал вновь возникших в России акционерных компаний составлял 231 млн руб., тогда как сумма капиталов акционерных предприятий, основанных в следующие четыре года, 1885–1889 годы, равнялась только 175 млн руб. И вдруг в последние годы этого четырехлетия произошло нечто чудесное: сухая история народного хозяйства явно начинает принимать романтический оттенок. «До 1887 года на юге России работало только два железоделательных завода — Юза и Пастухова. С этого года заводы начинают расти, как грибы. За короткое время возник целый ряд чудовищных чугуноплавильных заводов — Александровский, Каменский, Гданцевский, Дружковский, Петровский, Мариупольский, Донецко-Юрьевский, Таганрогский и пр. Количество рабочих на чугуноплавильном заводе Юза — около 10 тысяч человек, на прочих — немногим меньше. В 1899 году на юге было 17 больших чугуноплавильных заводов с 29 действующими доменными печами и 12 вновь строящимися»[222]. Чудесный характер явления исчезает, как только мы вспоминаем, что 1887–1889 годы отмечены в русской финансовой истории знаменитыми конверсиями Вышнеградского — фактически сводившимися к переводу русских долговых обязательств за границу: благодаря понижению процентов, платившихся по русским государственным займам, русские бумаги стали невыгодны для русских держателей, привыкших к проценту более высокому. По расчету одного новейшего исследователя, такой перевод долгов на заграницу освободил не менее полутора миллиарда рублей, которые и были затрачены, преимущественно, в промышленность: только в одно четырехлетие — 1897–1900 годы — поступило из этого источника в русские промышленные предприятия 915,6 млн руб. — более 43 %, всего капитала, вложенного за этот период времени в русскую промышленность[223]. Производительность этой последней, оценивавшаяся в 1887 году в один миллиард триста миллионов, в 1900 году оценивалась к три миллиарда двести миллионов рублей золотом. Пусть эти цифры преувеличены — в обоих случаях преувеличение было одинаково, и сравнение все же получается достаточно рельефное. Но само собою разумеется, что иностранцы не по доброте душевной оказали нам эту услугу: капитал никогда еще не был так дешев на Западе, как в 90-х годах XIX столетия. В 1895–1897 годах учетный процент в Париже и Лондоне был не выше 2–2 1/2, в Берлине — 3 с небольшим, а французская трехпроцентная рента стояла выше пари. При таких условиях русские бумаги 4 %-ные номинально, а на деле 4 1/2 %-ные, были явно выгодным помещением капитала. Но еще более выгодно было, очевидно, для иностранцев помещать деньги в русские промышленные предприятия. Столь близкое к бирже министерство Вышнеградского предвидело и эту комбинацию, сделав со своей стороны все, чтобы ее облегчить. Таможенным тарифом 1891 года пошлины на чугун были подняты с 7 к. до 45–52 к. за пуд, на листовое железо — с 74 к. до 7 р. 20 к., косы и серпы — с 65 к. до 2 р. 8 к., бумажную пряжу — с 4 р. 81 к. до 7 р. 20 к. и т. д.[224]. Барыши русских предприятий повысились в соответствующей прогрессии, и западноевропейские капиталы обильно потекли в русскую промышленность: за то же четырехлетие 1897–1900 годов из этого источника перешло 762,4 млн р. — 35,9 % всей затраченной суммы. Рядом с этим роль туземного накопления, давшего 447,2 млн р. — 21,1 %, представляется очень скромной.

Завоевание России иностранным капиталом имело громадные экономические последствия. Только этим фактом объясняется, например, колоссальный взлет железнодорожного строительства в России в конце XIX века. «Как казна, так и частные общества строили дороги с лихорадочной быстротой. Министерство финансов было буквально завалено проектами новых железнодорожных линий. В продолжение 7 лет (написано в 1900 году) наша железнодорожная сеть выросла более чем на половину. Ни в одной европейской стране, в период самого оживленного железнодорожного строительства, постройка дорог не шла так энергично. Так, за последнее пятилетие средняя длина ежегодно открываемых железных дорог в России составляла 2812 верст, а в Германии, в период железнодорожной горячки 1870–1880 годов, открывалось в среднем 1496 км, во Франции за то же время — 873 км, в Англии за 1840–1850 годы — 931 км и т. д. Еще недавно наша железнодорожная сеть уступала по протяжению французской и английской, не говоря уже об американской и немецкой. Теперь же наша сеть уступает только американской»[225]. Железнодорожная горячка 90-х годов была гораздо интенсивнее той, которую переживала Россия в 60—70-х: тогда рекордным годом был 1870 год, в течение которого было открыто 2960 верст новых линий, а в 1899 году, например, было открыто 4692 версты. Но современники видели, главным образом, не это. Экономический подъем ценился не сам по себе — тут народническая традиция была слишком крепка и живуча: что возить по железным дорогам мужику, когда ему есть нечего? Но с точки зрения общественной теории, явившейся в России прямой реакцией