class="p">Я почувствовал, будто с плеч моих упала гора. Что, если бы они признали его виновным во всех обвинениях, в том числе и в смерти Диона? Смог бы я тогда промолчать? Но они объявили его невиновным; опасность миновала. Но что же насчет замысла отравить Клодию? Цицерон утверждал, что он был выдуман самой Клодией, чтобы отомстить Целию, и судьи с ним согласились. Но что, если Целий действительно пытался отравить ее? Разве не должен был я тогда выступить?

Но момент прошел, и его уже не вернуть. Я сказал себе, что единственным моим намерением с самого начала было узнать правду относительно обстоятельств убийства Диона. Что же касается Целия и Клодии, то каковы бы ни были на самом деле их взаимные интриги, я-то уж точно не имел к ним никакого отношения.

* * *

После того как судейский вердикт был провозглашен, сторонники Целия возликовали и столпились вокруг него. Обвинители и их помощники с хмурым видом исчезли. Некоторые судьи подошли поздравить Целия и воздать должное Цицерону и Крассу за их выступления. Зрители разбежались в поисках зрелищ и представлений продолжавшегося праздника Великой Матери. Рабы принялись собирать складные кресла и уносить их с места суда.

— Куда мы пойдем? — спросил Экон.

— Знаешь, я хочу немного побыть один, — сказал я. — Возьми Белбона с собой. Мне больше не нужен телохранитель. Суд закончен, и теперь мне никто не угрожает.

— Но, папа, сегодня праздник. Люди становятся разнузданными…

— Прошу тебя, Экон, возьми Белбона с собой. А лучше, отошли его домой к Вифании. Мне спокойнее, если он будет там.

— А ты куда пойдешь?

— Еще не знаю.

— Почему бы тебе не отправиться домой самому?

Я покачал головой.

— Пока не могу.

— Папа, что происходит? — он понизил голос. — Если Диона отравили в твоем доме, то кто это сделал? И зачем? Ты знаешь это, верно?

Я покачал головой.

— Мы поговорим об этом позже.

— Но, папа…

— Я проведу ночь в твоем доме, если ты не возражаешь. Прикажи рабам установить для меня ложе.

— Конечно, папа. Ты уверен, что не хочешь, чтобы я пошел с тобой? Мы могли бы поговорить.

— Разговоры мне сейчас не нужны. Мне нужно подумать, а голова моя будет яснее, если я останусь один.

Это оказалось не так. Я бродил по городу, как в тумане, не обращая внимания на то, куда иду, но мысли мои вяло вращались на одном месте.

Зачем Вифания обманула меня? Если бы я случайно не обнаружил правды, призналась бы она мне когда-нибудь? Разумеется, я знал, почему она молчала. Как может женщина признаться мужу в том, что она отравила его уважаемого старого учителя под его же собственной крышей, под самым его носом? Но ведь она разумная женщина. Неужели она не верила, что я смогу ее понять? Почему она никогда ничего мне не говорила о смерти своей матери и о том ужасном, что случилось с ней до того, как она попала ко мне? Неужели она так мало доверяет мне, даже после всех этих лет, прожитых вместе?

Мои собственные чувства ставили меня в тупик не меньше. Меня переполнял гнев или боль? Чего я желал: наказать Вифанию или просить у нее прощения? Я чувствовал себя так, словно сделал что-то неправильное, но не мог сказать, что именно. Я знал, что меня одурачили; Вифании все было известно с самого начала, но она спокойно смотрела на то, как я нащупываю в темноте неверную дорогу. Ей нравилось меня обманывать? Боялась ли она моей реакции, если я узнаю правду? Или она просто полагала, что лучше всего ничего мне не говорить и что так всем будет легче? Она знала, что истина драгоценна для меня, и скрыла ее. Я упрекал ее за это. Под крышей моего дома, у меня на глазах она убила человека, которого ненавидела. Я понимал ее чувства, но все же был шокирован и потрясен чудовищностью того, что она сделала. Вероятно, в конце концов она поступила правильно, не рассказав мне правды.

Я шагал по улицам мимо пирующих компаний и торговцев с лотками, слышал рев огромной толпы в Большом цирке, миновал площадь, где сооружались подмостки для завтрашнего театрального представления. До меня донесся звук тамбуринов, и, подняв голову, я увидел группу галлов, танцевавших на крыше какого-то дома. Со всех сторон до меня долетали обрывки разговоров о только что закончившемся суде: «Так что молодой человек отмазался совершенно… умница Цицерон… даже не думал, что эта женщина такая распутница… теперь Клодии будут осторожнее, прежде чем затевать такое дело еще раз… все хохотали — видел бы ты физиономию этой суки… да кому вообще нужны теперь эти проклятые египтяне?… в других странах таких женщин забрасывают камнями… Я сказал «мужем»? Я хотел сказать «братом», разумеется; сам не знаю, почему я все время ошибаюсь!»… «не просто распутница, но распутница особо похотливая и бесстыдная»… такое чудовище, как она, следует пойти и отравить немедленно…»

Я все шел. Проходили часы. Небо темнело. Улицы постепенно пустели. А я все шел. Я по-прежнему не знал, куда я направляюсь, пока не очутился там.

Лампа в виде фаллоса над входом горела ярко, обещая тепло и свет внутри. Я постучал в двери Таверны Распутства, и привратник впустил меня.

Как правило, пью я не больше других и обычно меньше, чем большинство из окружающих меня людей. Но в ту ночь мне хотелось напиться. Раб, подносивший вино, с удовольствием помог мне в этом.

В комнате было так шумно, что до меня доносились только обрывки разговоров, которые в основном вращались вокруг суда. Тут и там звучали шутки Цицерона, сказанные им сегодня, украшенные различными непристойностями. История о шкатулке и ее содержимом пересказывалась в многочисленных вариантах, и повсюду вспыхивали жаркие споры, чья версия верней. Вино вызывало в головах непристойные прозрения: «Целий мог трахать эту суку раньше, но сегодня ее как следует трахнул Цицерон!» Все были согласны с тем, что Целий спасся просто чудом, что с Клодией теперь покончено и что все это к лучшему. Я сидел и пил, не делая особых усилий ни для того, чтобы слушать, ни для того, чтобы не слушать, позволяя словам незнакомцев доносится до меня, как им вздумается. Когда чаша моя пустела, я звал раба, чтобы он наполнил ее.

Было уже довольно поздно, когда дверь распахнулась и внутрь ввалилась большая компания. Она почти сплошь состояла из молодых людей, слишком хорошо одетых и ухоженных для такого места. Ясно, что они явились из какого-то другого,