Шрифт:
Закладка:
Я успел заметить, как Клодия буквально съежилась от взрывов хохота, разнесшихся над форумом. Цицерон вытянул руку, успокаивая толпу.
— Подобная манера обращения с рабами имеет, по крайней мере, одно преимущество: таких развращенных, избалованных рабов невозможно подкупить. Целий должен был знать это, если уж он действительно так близок с Клодией, как нам пытаются доказать. Если положение дел в доме Клодии ему было известно, то он наверняка не стал бы пытаться вбивать клин между такой женщиной и ее рабами — это слишком опасно! Если же он ничего об этом не знал, то как он сам мог так сблизиться с этими рабами, чтобы предложить им взятку? Обвинение противоречит само себе.
Теперь об этом якобы существовавшем яде — откуда он взялся, как он был передан и так далее. Обвинение утверждает, что Целий хранил его у себя дома. Он хотел проверить его и для этого приобрел раба. Яд оказался очень сильным. Раб умер почти мгновенно. Этот яд…
Тут речь Цицерона внезапно прервали рыдания. Он сжал кулаки и закатил глаза к небу;
— О бессмертные боги! Почему вы закрываете глаза, когда смертный совершает ужасное преступление? Почему вы позволяете негодяю ходить безнаказанным? — Он судорожно вздохнул и задрожал, словно пытаясь удержать слезы. Гладкая речь наскочила на внезапную остановку. Толпа затихла в неловком молчании.
Цицерон стоял совершенно неподвижно, словно человек, пораженный бурей эмоций, с которыми он тщетно пытается совладать.
— Простите меня, — сказал он наконец хриплым, дрожащим голосом. — Но само упоминание о яде…
Позвольте мне объяснить, судьи. Это был самый горький день в моей жизни — тот день, когда у меня на глазах умер мой друг Квинт. Квинт Метелл Целер, хочу я сказать, человек, чья смерть сделала вдовой эту женщину и дала ей свободу делать все, что вздумается. Что за превосходный человек, посвятивший всего себя служению Риму и обладавший для этого необходимыми силами. Я помню, как видел его в последний раз здесь, на форуме, когда он шел по делам, совершенно здоровый и в прекрасном настроении, полный планов на будущее. Два дня спустя меня призвали к его смертному ложу, где я нашел его изнемогающим от страданий, едва способным дышать. Разум его уже начал меркнуть, но под конец прояснился. Последние слова его были не о себе, но о Риме. Он остановил взгляд на моем плачущем лице и в невнятных словах попытался предупредить меня о буре, собирающейся над моей головой, о шторме, грозившем опрокинуть все государство. «Цицерон, Цицерон, как ты совладаешь с ними без моей поддержки?» И тогда он тоже заплакал, не от жалости к себе, но от беспокойства из-за будущего, ожидавшего город, который он любил, и друзей, которые лишались его защиты. Я часто думал, как могли бы пойти дела в Риме, будь он сейчас с нами. Удалось бы его шурину осуществить и десятую часть своих преступных замыслов, если бы Квинт Метелл Целер по-прежнему противостоял ему? Опустилась бы его жена по этой порочащей ее кривой, которая в конечном итоге и привела нас сюда?
И сегодня эта женщина имеет дерзость говорить о быстродействующем яде? Откуда у нее такие сведения об этом предмете? Но довольно, кажется! Если она выступит со своими показаниями, ей придется рассказать подробно, что именно ей известно о ядах и как она приобрела такое знание. Когда я думаю о том, что она по-прежнему живет в доме, где умер Целер, когда я думаю, во что обратился этот дом с тех пор, я удивляюсь, как сами стены еще не восстали от отвращения и не похоронили ее под собой!
Цицерон опять надолго склонил голову, по-видимому, обуреваемый эмоциями. Что касается Клодии, то по ее виду в этот момент никто бы не догадался, какой она была красавицей. Кости ее лица, казалось, вот-вот были готовы прорвать кожу. Глаза горели, как угли. Рот был неподвижен — твердая прямая линия зубов между бескровными губами.
— Прошу прощения, судьи, — сказал Цицерон, совладав с собой. — Боюсь, воспоминания о благородном и доблестном друге расстроили меня. Как и некоторых из вас, я вижу. Но давайте уже покончим с этим отвратительным мелочным делом и забудем о нем.
Итак: нам рассказывают, что после испытания яда на несчастном рабе Целий отдал его одному из своих друзей, а именно Публию Лицинию. Вы видите его сегодня здесь, гордо сидящим среди сторонников Целия, нисколько не стыдящимся показать свое лицо, несмотря на всю клевету, которую тут нагородили против него обвинители. Лициний, сказали они, должен был передать яд, лежавший в маленькой шкатулке, рабам Клодии в Сенийских банях. Но рабы выдали этот замысел своей госпоже, поэтому она послала несколько своих друзей, чтобы они притаились в помещении и схватили Лициния как раз в момент передачи яда. Такова версия обвинителей.
Я горячо желал бы узнать, кто эти честные свидетели, которые собственными глазами видели яд в руках у Лициния. До сих пор их имена не упоминались, но это должен быть по-настоящему достойный народ. Во-первых, они находятся в тесных отношениях с такой дамой. Во-вторых, они согласились притаиться в банях посреди дня — дело, достойное самых доблестных мужчин.
Я почувствовал, как по спине у меня побежали мурашки. Цицерон говорил и обо мне среди прочих. Несмотря на то что он не упомянул моего имени, я почувствовал себя задетым его презрением, выставленным на общее обозрение, и пристыженным. Что же чувствовала сейчас Клодия?
— Но не обращайте внимания на мои слова об этих славных охранниках банных покоев, — продолжал Цицерон, — их дела говорят сами за себя. Нам сказали: «Они спрятались, но сами могли наблюдать все». Уверен, так и было. Такие храбрецы любят наблюдать! «Случайно они дали Лицинию обнаружить свою засаду». Ах несчастные, они преждевременно выскочили — что за постыдная нехватка мужской выдержки! История повествует, что Лициний вошел в бани и уже собирался передать преступную шкатулку, но не успел сделать этого, как наши достойные анонимные свидетели появились из своего укрытия — на что Лициний тут же спрятал шкатулку и сломя голову бросился прочь! — Цицерон покачал головой и состроил гримасу отвращения. — Порой, как бы
