идти легко. Он почти сбежал вниз, но сразу поселка не было видно. Собственно, он и сверху не видел его. Только Воскобойников, зная это место, сразу определил его взглядом. Но сверху Коршак видел какую-то необычную для общей картины прогалину. Там тоже росли деревья и был кустарник. Но прогалина эта цветом — безжизненным каким-то, серым — отличалась от всего окружающего. И тогда он стал оборачиваться, искать приметы. И приметил на склоне, по которому только что спустился, два дерева. Направление себе он избрал так, чтобы два эти дерева — одно, росшее выше другого, — совмещались. Порой, обходя валежину и заболоченное место, он отклонялся, но потом опять находил эту линию — деревья были видны хорошо. А когда он перестал их видеть, он вышел к поселку.

Истлевшие синие бараки лежали ровными грудами проросших грибами и сизой плесенью досок. Еще несколько сооружений, раздавленных временем, провалилось внутрь. Коршак медленно брел вдоль этого кладбища, и лихорадочная дрожь колотила его. Умерло. Умерло дерево, умерло железо. И ушли люди. Они уходили, как отступают на войне, бросая то, что мешает в пути. Они пристреливали слабых лошадей и молодых жеребят, которым бы не под силу оказалось испытание и которые бы сделались обузой. На конбазе — он понял, что это конбаза, — кто-то, возможно Воскобойников или Желдаков со своими солдатами, раскопал тоже синие, как будто были из дерева сделаны и истлели, как деревянные, несколько лошадиных черепов и череп маленькой лошади. Коршак нагнулся над ними и потрогал рукой на маленьком лбу меж глазницами отверстие с расходившимися в разные стороны трещинами. Жеребенка пристрелили. Коршак посидел на корточках перед ним, потом поднялся и пошел дальше. И еще один барак — они были расположены как-то так, что конбаза разделяла их. И на руинах этого второго барака лежала сверху доска, положенная кем-то недавно, на которой в те далекие времена было выжжено — не написано и не вырезано, а выжжено — «женское…»

Значит, здесь были и женщины. Была и любовь, и, понятно, дети.

Все-таки улица была. Она проходила, наверное, там, где брел сейчас Коршак, — ногам было тверже, хотя и проросло все не раз уже травой и мхом. Казалось, не десятки лет прошли с того часа, когда люди оставили свое жилье и свое трудное и горькое дело, а целые столетия — так пусто и мертво было кругом. И ему опять почудилось, что они здесь, только идут теперь следом за ним. Ощущение возникло такое острое, что Коршак остановился и оглянулся. Ему показалось, что здесь, среди них, — тоже с прозрачными, светлее всего окружающего, лицами стоят и грустно улыбаются Степанов и отец, стоят рядом с ним — также почти незримым и прозрачным. Он повернулся и двинулся назад — словно прошел сквозь тени.

Не все можно было разобрать в дневниках Домбровского. Коршак не понимал значения формул и хода исследовательских рассуждений. Он понял, правда, главную мысль Домбровского: строительство трассы продиктовано всем историческим развитием. Дорога рассчитана не только на нынешнее: она была нужна всегда и, может быть, еще нужнее будет потом — не завтра, а потом, когда здесь возникнут города и рудники, и нефтепромыслы. Но вот это «потом» беспокоило Домбровского: это уже будет совсем иная земля, не нынешняя — кладовая воды, которой, как писал Домбровский, никогда не бывает слишком. Здесь станут дуть иные ветры, возникнет иной климат, предугадать все последствия просто невозможно. Но дух этот, вырвавшись на свободу, может стать неуправляемым. И, чтобы обуздать его в будущем, в сущности, не таком уж и далеком, потребуется в сотни раз больше сил и средств, чем построить сейчас дорогу.

Разбирая записки или дневник, Коршак не мог отделаться от постоянного ощущения присутствия его автора, Домбровского. Коршак все время помнил, что вот этих страниц касались руки умирающего человека. И ни в одном месте у Домбровского не дрогнула рука — все было написано ровно, как будто отпечатано на какой-то странной машинке, — буковка к буковке. Он не упустил ни запятой, ни хвостика буквы, ни единого элемента в привычном для себя способе письма: «А может быть, — думал Коршак, — он и умер оттого, что самое главное в своей жизни сделал, и ничего более сделать не мог или уже не хотел, потому что не видел возможности? И все же в сотнях километров от первого человеческого жилья Домбровский писал четко и четко формулировал свои мысли. Неужели он так верил, что у его записей еще будут читатели! А может быть, это — чувство долга, ставшее уже второй натурой, колоссальная добросовестность, гигантская сила духа? Кто он, этот Домбровский? Откуда? Не может быть, чтобы такой человек не оставил следов своих…»

В дверь постучали, вошел Стас:

— Не разделите с нами ужин? Вы работаете?

— Ну, что ж, давайте ужинать, — сказал Коршак, осторожно закрыв дневник Домбровского. Но еще долго он не мог переключиться, рассеянно поддерживая разговор, не понимая его смысла. И голоса Стаса и Федора некоторое время доходили до него неясно.

— Я действительно помешал вам, — сказал Стас.

— Нет, что вы, я просто думал. Есть серьезный повод для раздумий. Я ведь считал, что приеду, осмотрюсь, найду симпатичных ребят, побуду с ними. Что-то, скажем, вроде тяжелой бригады шоферов — тяжелой в том смысле, чтобы тяжелые рейсы, напряженный ритм, работа, тяжелые машины. У меня и адреса были.

— За этим дело не станет, — густым басом проговорил Федор. — На этом здесь все держится.

Он был сердит, а может быть он вообще так вел себя.

Ели разогретые мясные консервы с вермишелью. Но здесь была еще твердокопченая колбаса, сухое вино — ребята привезли с собой из Москвы — и растворимый кофе.

— Помимо всего прочего материала, у нас с коллегой, — сказал Стас, — есть одно общее социологическое открытие.

Федор нахмурился. И тогда Стас положил свою нервную руку поверх тяжелой короткопалой руки Федора.

— Вы, Ной, нам не соперник, — продолжал он, улыбаясь. — У вас своя стезя, у нас — своя. Знаете, что мы открыли? Мы с Федором открыли следующее: возьмите для примера любое крупное строительство прежних лет. На чем держалась стройка? На общем порыве, на общем энтузиазме. Кто тогда шел на большие стройки с целью заработать? Даже в голове не укладывается. Ехали не зарабатывать, а потому, что тогда это было нужно. Тогда почти никто не зарабатывал, и так вопрос не стоял — заработать. Были бригады, звенья. Имена гремели. А главное все же было в общем… Сегодня — иначе. Нынешняя стройка держится на бригадах. Вы в этом убедитесь сами. Вы приходите в бригаду, стоит вам почувствовать, понять бригадира — вы сможете понять каждого в бригаде. У них обязательно