Очнулись мы на закате.

Точнее сперва зашевелился Метелька, а следом и я уже очнулся. Хотелось… снова есть и ещё в туалет. Причём в туалет — сильнее. И не только мне. Из машины мы вывалились и рысцой бросились в ближайшие кусты, где и застряли надолго.

Твою же ж…

Это ж если каждый раз так…

— Каша… — сдавленный голос Метельки донёсся из-под соседнего куста. — Видать… с тухлым мясом… была… точно… как-то… Зорька сварила… с тухлым… ещё удивлялись, что много его, мяса. А после всех как покрутило… Евдокия Путятична очень ругалась.

Живот не то, чтобы болел, скорее ощущение, что тело стремилось избавиться от лишнего и этого лишнего было как-то чересчур много.

— Эй, засранцы, — донёсся весёлый голос Еремея. — Выходите ужинать.

— Я его ненавижу… — Метелька сдавленно охнул. — Но жрать хочу… и срать хочу… и жрать тоже… и кажется, меня сейчас…

Я судорожно сглатывал слюну, потому как и у меня тошнота подкатила к горлу. Но обошлось. Как-то вот. И с остальным тоже. И разогнуться вышло. Из кустов мы выбирались на полусогнутых, покачиваясь от слабости. А потому вид Еремея, донельзя довольного собою и ещё здорового до омерзения, раздражал.

— Руки помыть, — велел он, протянув баклажку с водой и кусок серого мыла. — А то не хватало ещё с дерьма подцепить заразы.

Тут я с ним был всецело согласен. Руки мыли старательно, даже Метелька не ворчал, но тёр ладони едким воняющим чем-то мылом.

Потом было снова покрывало, кинутое на землю.

И стеклянные бутылки с сельтерскою водой. И ещё другие, к одной из которых Метелька сразу потянулся.

— Это же ж лимонадная вода! — воскликнул он. — И пирожные! Савка, пирожные! Из кондитерской!

— Сперва мясное, — Еремей тоже присел.

А место он выбрал вполне себе приличное. Река вот, но такая, чистая, что ли? А главное, ни домов тебе, ни иных каких строений. Лес огибает с трёх сторон, и машина почти теряется в его тени. Да и так-то дело уже к вечеру, вон, солнце почти нырнуло за кромку.

— С-ш-пасибо, — Метелька впился зубами в куриную ногу. И я снова ощутил голод, такой до боли знакомый, застарелый, который одним ужином не перебить. Хотя и ужин был знатный.

Еремей разодрал пополам лепёшку и протянул кусок мне, второй — Метельке.

— Ешьте, — сказал он. — А я говорить стану, пока у вас рты на дурь всякую закрыты.

Добрый он человек. Понимающий.

— Не думал спешить, но если Сургат у полыньи появился, то и медлить смысла нет. Дерьмо… — Еремей сплюнул. — Ладно… тут дела не ваши, тут дела другие, в которые соваться себе дороже.

Он вытащил из кармана портсигар, откинул крышку и, выбрав сигаретку, размял её в пальцах. Зачем-то постучал ею о ладонь другой руки и вздохнул:

— Уходить надобно… когда — не скажу. Как бумаги выправят, так и сразу. Но пока без меня из приюту чтоб и носу не высовывали, ясно?

Киваем.

Что ж тут не ясного-то?

С Еремеем нам повезло. Мне — точно, но, думаю, и Метельке. В банде Мозыря он бы долго не продержался, хотя и со мной не так, чтоб безопасно. В общем, время покажет.

— Если вдруг будет кто пытаться в город отослать, там с машинами, за хлебом или иною надобностью, отказывайтесь. Даже если кричать станут. Или пугать чем. А то и вовсе бегите и прячьтесь и так, чтоб ни одна падла не сыскала.

Киваем.

Метелька тоже, кажется, проникается серьёзностью разговора.

— Вас бы и сейчас увезти, да без бумаг далече не выпустят. А на них надобно время… да… особенно если делать в обход Мозыря. Княгиня обещала помочь. Есть у неё… старые знакомые.

Старые ли?

Но опять же, лучше жевать, чем комментировать. Однако расклад понятен. Вряд ли революционеры сильно дружат с уголовным элементом, хотя потребности и у тех, и у других схожие. Небось, левые паспорта или что там положено иметь — надо, к слову, будет разобраться и выяснить, что ж положено иметь — и в деле борьбы с империализмом лишними не будут.

Но вот чтоб задействовать старые связи время нужно.

В животе снова урчит преподозрительно.

— К этому привыкнете, — отзывается Еремей спокойно. — Оно в первый раз у всех так. Организма приспосабливается, как объяснил мне один умный человек. Организма человеческая, если так-то многое вынести способна.

И в это я охотно верю.

Моя организма в данный момент времени очень хотела вынести вот то пирожное, длинное, что лодочка, доверху, прям с горкой, заполненная кремом. И на вершине белой горы его алела засахаренная вишня. С хвостиком.

— Потом тоже вот… по-разному будет. Обычных людей та сторона давит. И травит. Проходчики, если так-то долго не живут. А потому и идут туда те, кому терять нечего.

— Вроде тебя? — не удержался я. Метелька аж замер, уставившись на Еремея круглыми от испуга глазами.

— Вроде меня, — согласился тот. — Прикипел я к Пашке… своих детей Бог не дал. Да и не принято, чтоб свои мешались-то… вот потом, когда уже воспитанник на-сам выйдет, тогда можно и семью, и деток. Я и приглядывался. И ко мне вот приглядывались. В ином разе, глядишь, и сладилось бы… а тут… князь осерчал крепко. И арест был. И суд был. Закрытый. Я хоть и не дворянского роду, но дело такое… не для вольных слушаний.

Метелька и жевать забыл, и дышать.

Понимаю.

Сам шелохнуться боюсь, чтоб не оборвать этот то ли рассказ, то ли исповедь.

— Там и выступили, что товарищи Пашкины, которых он спас, что командир его… специально с границы вызывали. После уж лекарские документы читали, разбирались… ну и Пашкин духовник вышел. Он-то дело и закрыл.

— Как?

Нет, я понимаю, что в здешнем мире