плохо? Как говорится, все там будем. Ах, несчастные мы разнесчастные!.. Да и потом, сам Жиль попросил меня в память о прошлом. Собрала я, значит, пожитки-то, а муж мне и говорит: «Хоть бы уж старик скорее того!.. А то мне без тебя, матушка, жизнь не в жизнь!»

Жиль сказал правду: старик угасал прямо на глазах. Иные отходят тихо-мирно, как бы засыпают — забываются сном праведников. А сир де Краон все метался в предсмертных муках да царапал деревянную кровать. Его уж причастили — как говорится, подготовили в последний путь, а он все никак не уймется — видать, и впрямь на душе у него кошки скребли.

Так вот, вошла я, стало быть, к нему в покои, а он мне и говорит: «А, это ты? Пришла, значит, утешить?» И я утешала его, как могла, как и подобает в таких случаях. Поправила одеяла и подушки. Омыла лицо и лоб его любимой душистой водой. А он знай себе охал да ахал, у меня аж сердце разрывалось: «Оставь, полно тебе, матушка, — говорит. — Потом, потом. Все равно ко мне уж больше никто не придет. И подохну я, как зверь в норе». Потом старик вроде впал в забытье, и я оставила его в покое, как он и просил. Но любопытство меня так и разбирало: нет, думаю, здесь что-то нечисто. А он очнулся и говорит: «А Жиль вот не пришел — видно, решил, что много чести для меня. Да он и не придет. Нет у него сердца. Если б он пришел, глядишь, мне стало бы полегче… Вот к чему приводят забота, любовь да поблажки всякие… Ах, Гийометта, если б ты знала, как тяжело расставаться с жизнью! Боюсь, не будет душе моей спасения. Боюсь я и за род мой. Ради богатства и славы я чинил много всякого зла. Теперь же нажитые блага превратятся в прах — в своем безумстве он скоро пустит все на ветер…»

Я было вступилась за Жиля. А старик все о своем: «Нет, нет, — говорит. — Он же сущее чудовище. Жестокость его не знает пределов. Он ни во что не верит, не чтит закон, всех презирает. Кроме облика, ничего человеческого в нем не осталось… из внуков только Рене мил моему сердцу. Ему завещал я шлем свой и меч… Не Жилю… а Рене…» И очень скоро после этих слов сир де Краон отошел в мир иной.

Ежели б я передала слова его Жилю, живой мне нипочем бы не уйти из Шантосе. Да и потом, не очень-то я и поверила старику. Чего хорошего, думала я, можно услышать от умирающего, который при жизни творил одно только зло. С того самого дня ноги моей больше не было в замке. А случилось это 15 ноября 1432 года.

Жиль:

— …Смерть деда огорчила меня. Но, с другой стороны, жить с ним стало совсем невмоготу. У меня к старику всегда было двоякое отношение. Я и любил и ненавидел его, то так, то эдак, но чаще всего — эти чувства во мне переплетались. Я благоговел перед ним и завидовал ему. Да он и сам был такой. Ведь это не кто иной, как дед сделал из меня грешника — подвел к краю бездны. Он лгал на каждом шагу, грешил, злодействовал и при этом хотел, чтобы я был достоин имени своего и титула. Хотя со мной дед, наверное, всегда был чистосердечен — похоже, он всю жизнь сам себя обманывал! Старик молил Небо помочь ему в дурных делах и всякий раз делал Господу богатые подношения. Он нежно любил меня и вместе с тем вводил в искушение. Делал все, чтобы погубить меня и в то же время возвеличить. Он был моим наставником и сообщником. Однако дед напрасно думал, будто я похож на него как две капли воды. Он умел обратить содеянное им зло себе во благо и всегда выходил сухим из воды. И убивал он лишь в случае крайней надобности. А мне претил всякий расчет — я убивал ради удовольствия…

— Уже в то время?

— Да. Старик это знал и корил меня нещадно.

— Значит, он поймал вас с поличным?

— Да. Когда я зарезал одного отрока — его привели, ко мне накануне. Убийство ввергло деда в ужас.

— Вы сказали — он слег оттого, что вы обошлись с ним сурово, когда он бранил вас за расточительство.

— Да, все так и было. Перед самой его смертью.

— Вас мучила совесть?

— Я был просто в бешенстве. Дед вошел и остолбенел — он был не в силах оторвать взгляд от тела, бившегося в предсмертных судорогах.

— Но, прежде чем убить, вы ведь еще и надругались над тем отроком?

— Да, с диким наслаждением. Старик сделался белее савана и весь задрожал. Такого он не ожидал увидеть никогда: перед ним разверзлась бездонная черная пропасть, в которую я катился все быстрее и быстрее. Дед грохнулся в обморок. Мы перенесли его в постель. И больше он с нее не поднялся.

— Стало быть, поэтому вы и обрекли его на полное одиночество?

— Да. И я не смел видеть его, хотя он угасал с каждым днем. Я ждал, когда он наконец умрет, и боялся, что это вот-вот случится. Боялся и ругал себя. Увы, смерть деда освободила меня от последних оков! Освободила от невыносимого старческого взгляда. Горе мое заглушала смутная, зловещая радость. Вот как все было, к моему прискорбию!

— Тот отрок был вашей первой жертвой?

— Да. Но убивать и наслаждаться смертью мне хотелось давно! Жанна умерла, не стало и старого сира де Краона — отныне меня некому было удержать, чтобы вернуть на праведную стезю. Я был одержим бесами. А еще — ненавистью к самому себе. И ненависть эта росла с каждым днем, по мере того, как я сам приближал свою погибель, стараясь обрести в пороке то, что не мог получить от добродетели, — исступленное наслаждение, без которого жизнь есть ничто.

16

ПУАТВИНЕЦ

Вильгельм де Лажюмельер:

— После смерти сира де Краона Жиль, вступив в наследство, стал, пожалуй, одним из самых богатых и могущественных сеньоров в королевстве. С той поры он здорово изменился, прямо на глазах. Замок его утопал в роскоши, как будто там проживал не иначе, как принц крови. Жиль считал, что пышность вполне соответствует его маршальскому титулу, равно как и многочисленная свита, которая сопровождала его везде и всюду. В нее входили две