Ко мне подошла Люси и предложила чашку чая. Я хотела открыть рот, но мои губы будто склеились. Я молча смотрела на нее. Ни один мускул на моем лице не дрогнул. Я видела, что Люси встревожилась, ее лоб нахмурился, брови сошлись вместе. И все равно не смогла ничего ответить. Мое лицо отвердело и застыло, как алебастровая маска. Глаза таращились в потолок и не моргали. Я слышала свое дыхание – короткие, затрудненные вдохи и выдохи. Люси убежала и вернулась с одеялами и толстым лоскутным покрывалом. Она накрыла меня, вернее, завернула, как ребенка, и подоткнула концы. Я лежала, как спеленатый младенец.

И ждала, когда же наступит паника. Смогу ли я снова двигаться? Танцевать? Говорить? Эти мысли лениво вертелись в сознании. Ответа на эти вопросы у меня не было, и меня это даже не обеспокоило. Я ничего не чувствовала – только онемение. Как будто усыпляющий газ проник в комнату и отравил мою плоть, мои кости, мой мозг. Я ощущала лишь пустоту и странное чувство покоя.

Четыре дня я пролежала на кушетке Леонов. Я не шевелилась, не говорила, не ела. Люси через трубочку поила меня водой, очень осторожно, чтобы ненароком не коснуться меня или не наклониться слишком близко. Видимо, ей не хотелось, чтобы я на нее дышала. Приходил баббо и пел мне песни. Хелен принесла ребенка, чтобы я улыбнулась. Зашла Киттен с шоколадными конфетами. Был и Алекс – с нарциссами и встревоженными глазами. Я могла разобрать только их нечеткие очертания, будто они находились по другую сторону газовой занавески. Голоса звучали гулко, с эхом, как если бы все они говорили в шахту лифта.

Алекс держал цветы у меня перед носом, и я слышала ужас в его голосе. Но он был так далеко… и его слова казались словами привидения, не больше. Однако даже будучи в ступоре, я отметила, что он не наклонился и не поцеловал меня. Словно боялся подхватить заразную болезнь. Никто не дотрагивался до меня, кроме мамы. Она подошла и положила руку мне на щеку, и ее глаза были похожи на серебристых рыбок. И онемение на несколько секунд неожиданно оставило меня. Я почувствовала ее прикосновение, я не хотела, чтобы она убирала руку. Пусть бы она лежала на моей щеке целую вечность. Но она отступила от кушетки и отвернулась, и пустота снова заполнила меня. И мне стало все равно. Временами я не понимала, сплю я или бодрствую, жива или уже умерла. Возможно, все это просто сон. Или, может быть, я в раю? Не важно. Я была не способна реагировать, я могла только смотреть. И ждать.

Через четыре дня мое тело ожило. Заболели и задергались мышцы. Когда я спросила Люси, что со мной было, она ответила, что ходила в библиотеку и нашла симптомы в медицинском справочнике. Временная кататония[28], такой диагноз она мне поставила.

По мнению Люси, волноваться было не о чем. Обычная нервозность перед свадьбой. Очень часто встречается. Мне станет лучше, когда выйду замуж. Когда я сделаюсь миссис Алекс Понизовский.

* * *

Несколькими днями позже, за ужином, Хелен рассказывала нам о вечеринке, где они с Джорджо побывали накануне. Она упомянула, что там присутствовала Хейзел Гуггенхайм и что она прекрасно поет. Я заметила, как Алекс непроизвольно резко обернулся. И в его глазах зажегся свет. Наши взгляды на мгновение встретились. Он понял, что я все видела. И все знаю.

Резкие порывы апрельского ветра хлопали нас по лицам, покрывая щеки свежим румянцем. Мы с Алексом гуляли в Люксембургском саду и любовались россыпью желтых нарциссов на фоне ярко-зеленой травы. Перед нами возвышалось то самое дерево, что некогда вдохновило меня и подарило идею для танца о старом платане и молодом побеге, который пытается выжить в его тени. Я вспомнила, как рассказывала о нем Беккету. И как думала, не согласится ли Зельда Фицджеральд участвовать в постановке. Как давно это было. Сто лет назад…

Мысль о Беккете вернула меня в настоящее, поскольку именно его я хотела обсудить с Алексом. О, и, конечно, Хейзел Гуггенхайм. Я призналась Алексу, так мягко и осторожно, как только смогла, что, разумеется, люблю его, но все еще влюблена в Сэма Беккета. И что это несчастная, односторонняя любовь, что Беккет разбил мне сердце, и, по правде говоря, я пока еще так и не оправилась от удара.

Алекс ничего не ответил. Он сжал губы и смотрел вперед. Но я заглянула ему в лицо и увидела, что его глаза полны слез. И я продолжила этот нелегкий разговор, как хирург, которому необходимо как можно быстрее завершить операцию. Я сказала, что знаю о его чувствах к Хейзел Гуггенхайм, что я далеко не дурочка. Я заметила, что была с ним совершенно откровенна и ожидаю такой же откровенности от него.

Алекс сделал глубокий вздох и рассказал мне о Хейзел. В течение трех лет между ними была любовная связь, и по тону его голоса я догадалась, что он все еще любит ее. Она в третий раз вышла замуж, ждала очередного ребенка, но все равно продолжала заводить интрижки с другими мужчинами. Как оказалось, двое ее детей упали с крыши дома в Нью-Йорке и разбились насмерть, а отец утонул на «Титанике». И она ни в коем случае не та женщина, добавил он, которую он хотел бы видеть своей женой.

Наша честность друг с другом и печаль, которую мы оба чувствовали, кажется, еще больше сблизили нас с Алексом. Две недели мы ежедневно разговаривали, часами, то по телефону, то прогуливаясь по улицам и паркам Парижа… иногда за обедом в каком-нибудь немодном ресторане, где никто не смог бы нас узнать или подслушать. Мы беседовали о любви и сексе. Рассуждали обо всех за и против браков по расчету, поскольку теперь мы не питали иллюзий. Наш брак был браком по расчету. Говорили о том, чего мы оба хотим – детей, тихий спокойный дом с телефоном, собаку с длинными ушами. Я сказала, что всегда мечтала иметь сад с желтыми нарциссами, которые раскрывались бы по весне. И он улыбнулся. И сказал, что ему это очень нравится.

Я разговаривала со всеми, кого знала, о том, что называла теперь «святой троицей»: любовь, секс и брак. Так ли необходимо выходить замуж или жениться? Насколько важно при этом любить супруга? Насколько важен секс? Можно