— Но я ведь не сделал ничего неправильного! — случайно тронув опухший глаз и отдёрнув руку, почти выкрикнул Белемир. — В библиотеке Пойтара сжигали тексты, которые считали плохими! В день его рождения.

— День рождения? — Беор медленно хмыкнул, сморщенное лицо просияло. — Он не мог его знать.

— Почему? — удивился сын Бельдир. — У господина Пойтара не было семьи?

— Я не знаю, — старый вождь вздохнул, — но он был из тех, кто пришёл из леса по зову Нома. Мы были дикарями, у нас не велось летописи и счёта прожитых вёсен. Определить наш возраст было невозможно, и мы все считаем своим рождением двести семьдесят третий год Эпохи Анар — тогда мы встретили Нома. Но это именно год, не день.

— День рождения Пойтара, — пожал плечами Белемир, — зимой праздновали. Разводили костёр и…

— Зимой? — Беор задумался.

Воспоминания всплывали в голове с огромным трудом, однако старик смог восстановить в памяти знакомство с тем, кто впоследствии перебрался в Барад Эйтель в качестве борца с искажением. Похоже, своим рождением Пойтар считал тот самый день, когда он перестал быть Чшиком. Пожалуй, не стоит об этом рассказывать юному правнуку.

— Твоя беда в том, — подумав, неспешно заговорил Беор, — что ты считаешь себя вправе решать за других. Ты считаешь, что имеешь право брать чужое и распоряжаться этими вещами, решать, отдавать их хозяевам или нет, вернуть в целости или испортить.

— Но они сами виноваты!

— Подожди, Белен, подожди. — Снова некоторое время помолчав, вождь чуть подался вперёд: — Баран… Белендир… Белемир! Прости, вечно путаю. Скажи, кто научил тебя воровать?

— Да я не ворую!

— Белемир. Просто скажи, кто и зачем научил тебя брать чужое?

— Да никто меня не учил! — юноша обиделся, потёр опухшее веко. — Я просто умею и всё.

— А когда первый раз украл?

— Не помню.

«Как же сейчас не хватает рядом мудрого Финдарато!» — подумал Беор, понимая, что не знает, как быть.

Белемир для старого вождя был напоминанием о любимом сыне, единственным его потомком, да к тому же умным, любящим читать и даже пишущим что-то вроде стихов! И как же так вышло, что милый мальчик Белемир стал вырастать таким… таким… сложным!

— Давай договоримся, — старый вождь прислонился к спинке кресла, довольно улыбнулся, — ты будешь хранить память о том, как жил в Дортонионе… нет, в Барад Эйтель, однако их законы останутся там. Здесь законы свои. Здесь воровство карается, считается искажением. Не нравятся чужие книги? Не читай их. Пиши свои. И задание лично от меня: сделай нашу летопись. У нас хранится целая куча записей, их надо собрать и сделать, как у номов. А ещё просьба, тоже лично от меня: когда я умру, запиши, что мне было ровно сто лет. Нравится мне эта цифра. Красивая. Но главное — береги эльфийские книги. Если истрепятся — перепиши, но ни в коем случае ничего там не меняй!

Беор вдруг замолчал и тяжело вздохнул.

— Устал Старый, — сказал он, закрывая глаза и кладя руку на выпуклое стекло, лежащее поверх текста о любви однорукого героя и прекрасной девы, что спасла его из оков тьмы. — Иди, Белен. Бери записи и… сам знаешь.

Белемир встал, решив не напоминать, как его зовут. Какая разница в общем-то?

Выйдя из комнаты, надеясь, что никто не станет смеяться над избитым хулиганом или читать морали тому, кто сам может любому рассказать, как себя вести, сын Бельдир пошёл в дом, выделенный под хранилище записей.

«Надо навести порядок хотя бы там! И пусть никто не суётся с советами! Сам разберусь получше вас всех! Потом спасибо скажете!»

***

Сон накатил стремительно, словно тень от быстро плывущего облака. Беор вдруг увидел перед собой красивую зелёную поляну, а вдали — лес и озеро — то самое, из детства. На берегу был дядя Трах-Тах со своей неизменной палкой для странствий по чащам.

— Жуух!

Радостно поприветствовав племянника, Сын Грозы указал рукой в сторону большого цветущего куста, где плели венки дочь и обе супруги Беора, словно не замечая друг друга. Из леса вышел Белен, ведя под руку жену, и со счастливой улыбкой бросился к отцу, а чуть в стороне стоял Баранор с похожим на него юношей.

— Мы ждали тебя, — сказал старому вождю любимый сын. — Долго ждали! Наконец, ты с нами, папа! Теперь нас больше ничто не разлучит. Никогда.

Примечание к части Колыбельная из мюзикла "Последнее испытание"

О несчастных, о зле, о лютой ненависти

Подземный дворец всё заметнее погружался в безмолвие. Пустынная красота сводов навевала безнадёжную тоску, и воображение, пробуя хоть как-то оживить застывшее время, пыталось рисовать пугающие картины превращающихся в чудовищ прекрасных скульптур, однако разум был сильнее фантазий, и любая иллюзия разбивалась о понимание — этого не может быть.

Амариэ отошла от ручья, поправила пышное платье, на создание которого потратила целую вечность и гору шелков. А сколько дивных камней ушло на создание украшений для ткани! Роскошь блистала и переливалась, притягивала наигранно восхищённые пустые взгляды тех, чьё существование стало таким же бессмысленным, как и у самой супруги Финдарато Инголдо. Чтобы справиться с лишающей рассудка безнадёжностью вечного пути в никуда, многие жители Валинора принялись создавать нечто грандиозное, но никому не нужное, вроде огромных скульптур, до неудобного пышных платьев, ковров из драгоценностей, исполинских люстр для трёх тысяч свечей и многого другого столь же потрясающе бесполезного.

Однако у большинства оставшихся в Валиноре был хоть какой-то смысл жизни: внуки, надежда на победу над Морготом и последующее возвращение любимых и сыновей, второе замужество, в конце концов. Мало ли, как сложится жизнь? Но что предстояло Амариэ?

Вечность превратилась в тюрьму.

— Снова тоскуешь? — королева Эарвен, не столь роскошно одетая, как её невестка, кивнула сопровождавшей дочери, чтобы оставила мать наедине с женой Финдарато. — Я готова помочь и поддержать, милая, ты лишь скажи, как.

— Но я не знаю, — опустила голову Амариэ, посмотрев на едва выглядывавшие из-под ажурного многослойного подола золотые туфельки. — Я пыталась вышивать, но ты сама