Шрифт:
Закладка:
Потом настало время подписывать наши картины. А очень скоро началась война.
Однажды после войны я случайно встретила соученика по художественной школе, и мы зашли в кафе. Во время разговора я спросила о Роберте:
– Ты не знаешь, где он сейчас?
– Этого никто не знает. Он исчез. Он перешел через границу.
– Что ты имеешь в виду?
– Это так похоже на него, – продолжал мой соученик, – понимаешь, он просто сбился с пути. Он исчез в тот самый промежуток времени, когда ничего не происходит, когда всего лишь пребываешь в ожидании, что-то вырезаешь или что-то там мастеришь. Роберт пустился в путь со своим альбомом для эскизов, он блуждал в лесу, а потом отправился вместе с рисунками обратно, в солдатский буфет. Я думаю, ему нужно было в тот раз попасть в такое место, где можно было как следует поесть. Но пошел он не в ту сторону, он совершенно не умел ориентироваться.
Я много думала о Роберте, пожалуй, больше всего о его прощальном письме. Теперь мне кажется, я понимаю, что письмо это было написано под давлением обстоятельств и вызвало колоссальное чувство облегчения и освобождения. Интересно, был ли кто-нибудь еще за пределами школы, кому он написал в таком же роде? Написал ли он своим родителям? Да, наверняка своим родителям он написал.
Подумать только, рискнуть отдалиться от близкого окружения, ото всех – будь то люди, тебе недоступные либо, наоборот, позволившие слишком приблизиться к тебе! «…По разным причинам, исключительно личного свойства, чувствую себя вынужденным…»
Нет, ведь так не поступают!
Августовским вечером
Перевод Л. Брауде
Однажды августовским вечером тетушка Ада и тетушка Ина, сидя на веранде своей виллы, как бывало и раньше, приходили в себя; последние из родственников уже разъехались, и теперь слышался лишь шум ветра в саду. Вечер был очень теплый, но открывать окна было нельзя: ночные мошки летели на свет лампы и, вызывая отвращение, падали и умирали с дрожащими крыльями на волосатом тельце.
– Все прошло хорошо? – спросила Ина. – Их было слишком много. И зачем опять понадобилось брать с собой детей, ведь это торжество было в память о маме? Мы забыли про салат!..
Ада не ответила, и ее сестра продолжила:
– Стоит ли нам устраивать это всякий раз в день ее смерти? Это могут делать другие, в городе – легче. Что было не так?..
– Ничего, – ответила Ада, – кроме того, что ты переусердствовала, ты слишком много болтала о маме. Зачем ты пыталась пробудить у них чувство вины, дай им забыть… Она была совсем старой, и все кончилось быстро.
Одной ночной мошке удалось залететь на веранду, и она обожглась. Ада быстро сказала:
– Дай-ка я… – и придавила насекомое кофейной чашкой.
– Погаси лампу! – воскликнула Ина.
Когда на веранде стало темно, сад с силуэтами деревьев, которые покачивались на ветру, подступил ближе.
– Но я не хочу, чтобы они забывали, – сказала Ина. – Почему я должна быть единственной, кто помнит?!
– Что тебе о них известно? – заметила Ада. – Вообще-то, они встречались только на праздниках. Эта история с потолком в ванной… они чувствовали себя неловко…
– Так им и надо, так им и надо! Она была одна, Ада, она была там совсем одна…
– Да-да! Я знаю. Мама поднялась на лесенку, чтобы разрисовать потолок в ванной, поднялась сама и, как обычно, тайком. Так бывает, она ни на кого не надеется, кроме себя самой; она падает и ломает себе шею. Ей за восемьдесят! Достойный уход из жизни. А теперь ты проповедуешь, что нам следовало бы сделать бог знает что, дабы подарить ей еще десять лет жизни! Ина, тебе ведь известно, что в самой глубине души она была слишком, да – слишком…
– Вовсе нет, – возразила Ина, – вовсе нет! – Она вскочила и начала ходить взад-вперед по веранде. – Она не была деспотична!
– Но я этого не говорила.
– Но именно так ты и думала!
– Сядь! – сказала Ада. – Ради бога, сядь и успокойся. Ты никогда не могла выдавить это из себя, и пусть теперь это в виде исключения будет сказано. Помнишь: «Что она сейчас делает, чем она занимается, почему у нее так тихо, потому ли, что она плохо себя чувствует или обижена из-за того, что я сказала, или не сказала, или не сделала?» Мы все это знаем, ну и что теперь?
– Ты говоришь так жестоко, – сказала Ина. – Мама была чудесной!
– Сядь же наконец!
– Ада, знаешь, когда это случилось, у меня заболели зубы, и врач сказал: это потому, что я все время стискивала челюсть.
– Да-да, ты рассказывала. Садись! Я не в силах больше с тобой говорить, да и ты тоже. Только не начинай плакать. Я принесу свечи.
Ада вернулась с двумя горящими свечами и, поставив их на стол, сказала очень дружелюбно:
– Ина, мог бы кто-нибудь умереть вот так, никого не обременяя и не по чьей-либо вине? Ей было весело, понимаешь, весело! И не старь сама себя. Она была в том самом возрасте, когда человек становится упрямым, и что мы с тобой могли поделать?
Ина заплакала.
– Да-да, именно так, – сказала ее сестра. – Чего ты хочешь? Быть может, это тебе следовало разрисовать потолок? Он по-прежнему в пятнах и недоделан, и я могу представить себе, как ты закрываешь глаза, когда входишь в ванную и чистишь зубы. Неужто ты испытываешь чувство вины и тебя мучает совесть?! Есть ли у тебя на это право?
– Нынче проповедуешь ты, – вскричала Ина, – ты, которая знает все лучше, чем все другие люди на свете, точь-в-точь как мама! Нельзя даже погоревать в мире и покое!
– Ладно! Горюй! У тебя ведь монополия на это. Вот тебе носовой платок. Ина! Подумай. Это так просто: мама должна была все делать сама, она вечно успевала раньше других и ни на кого не полагалась. Все так и было.
– Разумеется, полагалась, – ответила Ина.
– О чем ты?
– Она полагалась на то, что мы оставим ее в мире и покое.
– Это было прекрасно, – сказала Ада. – Замечательно! А мы и предоставили ей быть в мире и покое! Это лучшее, что ты сказала за долгое время.
– Ты в самом деле так думаешь?
– Да, я так думаю. Ина, дорогая, нельзя ли нам пойти лечь спать?
– Иди одна, я еще останусь ненадолго.
– А ты не забудешь погасить свечи?
– Весело! – заметила Ина. –
