тебя в этом. А я никогда тебя не забуду. Ты будешь в каждой книге, которую я прочту, в каждом море, что я увижу, в каждом автомобиле, в который я сяду, в каждой песне, что я услышу… Ты будешь всегда…

Спасибо за все наши приключения в книгах и в жизни.

Я люблю тебя, мальчик из города. Не забывай смотреть на звезды.

Письмо меня убило. Я скомкал листок и швырнул на пол с яростным воплем. Я знал, что Хлоя во многом права. Может быть, во всем. А может, я знал, что никогда не найду ее, если она этого не хочет. Неужели наша история правда закончилась? Неужели я умер для нее? Неужели можно вот так взять и разрезать по живому? Раскаявшись, я поднял письмо, разгладил и сложил, понимая, что это последний подарок Хлои. Нет, это не конец. Я придвинул аптечку и принялся латать рану. Имевшиеся средства не могли меня исцелить, но позволяли протянуть какое-то время. Хлоя это знала. Было очень больно, и в то же время я чувствовал, что так надо. Словно я исполнял некое покаяние. Я вспотел и измучился от боли и лихорадки. Мое тело, умнее меня, бодрствовало столько, сколько нужно, но после всех трудов адреналин наконец схлынул, и сознание во мне постепенно угасло, как фонарь, в котором садятся батарейки.

Я проснулся в растерянности, лихорадка еще не отступила, и я не знал, прошло несколько часов или несколько дней, но горло пересохло, а желудок требовал себе чего-то, над чем поработать. Рана болела от каждого движения, но выглядела неплохо, обошлось без инфекции и лишней кровопотери, так что, к добру или к худу, было похоже, что я выживу. Спасибо моей пластине. Спасибо меткости Хлои. Спасибо комнате, в которой мы до миллиметра изучили друг друга.

Я протиснулся сквозь узкий проход и выполз наружу. Я не понимал, почему после всех испытаний никак не привыкну к боли. Или как раз наоборот: я привык и потому дожил до этого момента? Вершины гор озарялись уже вечерним светом, и разумнее всего было бы остаться еще на одну ночь. Но я решил идти вперед. Я не мог избавиться от ощущения, что Хлоя издалека наблюдает за мной в прицел своей винтовки. Оно не оставляло меня все время, пока я шел вниз по склону, и усилилось, когда я подошел к ее дому. Было ли это возможно? Могла ли Хлоя наблюдать за мной, не выдавая себя? Неужели она настолько жестока? Да, разумеется. Иногда я забывал, что она воин.

Возле дома по-прежнему лежали трупы солдат и, конечно, Полито. Мое сердце по-прежнему сжималось, стоило взглянуть на него. Он всегда был таким жизнерадостным, энергичным и шумным, что я не мог видеть его неподвижным, не мог привыкнуть к тому, что не слышно его дурацких шуток и пронзительного смеха. Не обращая внимания на незажившую рану, я ухватил тело своего единственного друга и потащил в дом.

Через несколько минут у меня в глазах плясали отблески пламени, пожиравшего дом. Я знаю, что Хлоя была бы не против, ей давно следовало сделать это самой. И тогда, глядя на огонь в наступающих сумерках, я понял, что не смогу вернуться в Барселону. Почувствовал, что не готов признать правду, посмотреть в глаза Лолин и остальным. Я был виноват. Это знал я, знала она, знали все. Как бы я предстал перед Лолин? Я обещал ей вернуть Полито… Обещал… Нет, я не готов был вернуться. Буду ли готов когда-нибудь? Я сознавал, что мной движет страх, желание сбежать, но мне было все равно. Плевать на все. Может быть, кроме одного – желания найти Хлою. Потому что если Миранда по чистой случайности еще жив, я убью его. Так что я был намерен найти Хлою, чего бы это ни стоило. Пусть Хлоя превзошла всех, пусть она невидимка, живущая в горах как рыба в воде, но я ее ученик. Я знал ее уловки, ее повадки, ее принципы… Я решил не останавливаться, пока не найду ее или пока она не устанет и сама не выйдет ко мне. А может, я прежде умру от своих ран, но это заботило меня меньше всего.

Я искал ее больше полугода. Шесть проклятых месяцев, даже больше… Я хорошо это помню, потому что вел счет дням и досчитал до ста девяноста двух, обходя Пиренеи из конца в конец, заглядывая в каждую деревню, от Средиземного моря до Бискайского залива, – и так и не напал на след. Где бы я ни проходил, кого бы ни спрашивал, ответ всегда был один. Но я все искал, искал, искал, не давая себе ни дня отдыха.

Моей ране нужно было настоящее лечение, а не временные заплатки, и с каждым днем силы мои таяли. Ноги кричали мне: хватит! – но в голове звучал детский голосок Хлои, повторявшей: “Твои ноги должны помнить, зачем они нужны”. Хотя они уже ничего не помнили. Они выдержали столько, на сколько хватило моей решимости, то есть всю осень, а потом я уперся в зиму, и горные тропы стали непроходимыми. Но и это меня не остановило. Я давно уже растерял всю одежду и кутался в шкуры, которые наверняка воняли мертвечиной и отпугнули бы любого цивилизованного человека. Борода росла как хотела, и я был больше похож на снежного человека, чем просто на человека.

Я наконец смирился с тем, что Хлои нет в горах. А если есть, она не хочет меня видеть. Неужели она никогда не вернется? Отчего эта упрямая фермерская дочка не хотела понять, что без нее моя жизнь не имеет смысла? Я звал ее, надрываясь, на все стороны света, и эхо разносилось по горам. А если вернуться домой? Я знал, что встретить Хлою в Барселоне совершенно невероятно, но, в конце концов, все мы гибнем за мечту, а надежда, как говорится, умирает последней. Так что я продолжал тешиться иллюзией, что вернусь домой и найду Хлою у себя на кровати, зарывшуюся в простыни, на середине какой-нибудь моей книги. Я войду в комнату, усталый, растрепанный, физически и душевно истощенный после многомесячных поисков, а она поднимет голову, уберет волосы с лица и взглянет на меня со своим обычным выражением, с полуулыбкой выгнув бровь, и скажет одновременно раздраженно и сочувственно: “Можно узнать, где тебя носило?” А я ничего не отвечу. Просто подойду, уткнусь лицом в ее колени и заплачу, как ребенок, и буду плакать дни напролет, а она будет утешать меня лаской и поцелуями.