Культя за несколько дней успела отвыкнуть от протеза. Призрак отсутствующей руки опять напомнил о себе. Кардель ослабил ремни, закинул протез за шею и начал на ходу осторожно массировать воспаленную кожу в слабой надежде утихомирить грызущую боль. Уже несколько лет прошло, а привыкнуть к этой боли невозможно. Иногда сильно, иногда не так, но болит все время. Приходится терпеть, и это терпение — самое невыносимое, потому что знаешь: боль никуда не уйдет. О ней можно только забыть, и то на короткие мгновения, когда внимание отвлечено чем-то еще. Иногда судорога боли такова, что он изворачивается всем телом, как будто кто-то неожиданно вылил за шиворот кувшин ледяной воды. Но хуже всего, когда боль смещается в отсутствующую руку. Понять невозможно. Как может болеть то, чего у тебя нет? И, главное, ничем не унять — ни почесать, ни потереть, ни смазать камфарным маслом, как советовал военный фельдшер. За культей надо ухаживать, как за малым ребенком, говорил тот. И обязательно — камфарным маслом. Сейчас Кардель особенно часто вспоминал эти слова — как за малым ребенком. В самые тяжелые моменты боль пробирается все дальше и дальше к несуществующей кисти, пока не взрывается в запястье, в том месте, которое когда-то угодило в неумолимые тиски якорной цепи.

Он нянчит культю и вполуха слушает занудное бормотание Эмиля Винге. Ничего путного — разбросанные мысли, срывающиеся с языка, не успев оформиться во что-то цельное. Мысль бежит но кругу, как лошадь в манеже, аргументы все известны. Но Винге бормочет и бормочет и, судя по всему, вовсе не ждет от Карделя никаких соображений. И правильно делает — какие могут быть соображения, если соображать нечего. Пустое место. А он все повторяет и повторяет — обрывки разговоров, какие-то только ему запомнившиеся мелочи, будто надеется, что где-то в этих обрывках спрятан ключ к потайной двери. А за дверью — прямая тропинка, до сих пор почему-то оставшаяся незамеченной.

Ну да — тропинка! Даже если дверь приоткроется, никакой тропинки за ней нет.

Что-то подсказало Карделю еще до того, как догадку подтвердил украдкой брошенный взгляд: кто-то за ними следит. Шестое чувство или въевшаяся в костный мозг солдатская осторожность. Брошенный искоса взгляд у таможенного шлагбаума — и пойманная краем глаза мелькнувшая тень в сгустившихся сумерках. Мелькнула — и тут же скрылась за деревом. Кардель сделал вид, что ничего не заметил. Пусть. Важно знать — за тобой следят. Или показалось — но тогда надо дождаться возможности либо подтвердить опасения, либо забыть и вздохнуть с облегчением. Не так-то легко заставить себя не оборачиваться, если за спиной враг. Знаешь, что преследуют, но не знаешь, что у преследователя на уме. Около Слюссена Кардель захромал и остановился — якобы выгрясти попавший в башмак камушек. И услышал дыхание преследователя. Никаких сомнений. Тот не ожидал вне ванной остановки и поспешил скрыться за углом дома Винге, не переставая бормотать, тоже остановился, по видимому, машинально — его мысли были заняты чем-то другим. Вздохнул и не меньше чем в пятый раз за вечер произнес:

— Я должен посоветоваться с Хедвиг.

— Утро вечера мудренее, — Кардель взял его под руку. — Я провожу вас домой.

Кардель все еще не совсем уверен. Мало ли что — его величество случай послал кого-то той же дорогой, а мундир пальта вполне мог отпугнуть попутчика, тем более если у него нелады с законом. Он специально обогнул целый квартал — без всякой цели, просто обошел кругом, и ни каких сомнений не осталось. Тень все время была у них за спиной.

Проводил Винге до подъезда и остался стоять — дождался, пока наверху не захлопнулась дверь. Поток слов прекратился, а скорее всего — нет. Не прекратился. Наверняка напарник так и продолжает увлеченную бесед сам с собой, просто за дверью не слышно.

Вышел на улицу и мгновенно понял: он по-прежнему не один.

У маленького дощатого причала у Бухгалтерской лестницы женщины-перевозчицы, помахивая веслами, зазывают пассажиров — последний рейс на Корабельный остров Уже почти совсем темно, их челночная работа кончается — в темноте невозможно пробраться через изменяющуюся с каждым ударом волны паутину якорных цепей и канатов выстроившихся на рейде кораблей. И прохожие тоже спешат по домам. В кабаках бесчинствуют гуляки, но улицы пустынны. Фаталистам, случайно оказавшимся по ту сторону Слюссена, остается полагаться на судьбу.

Кардель, напевая про себя военный марш, прошел мимо Мельничного дома и в который раз обратил внимание на количество окон. Вся стена — сплошное окно, разделенное неширокими кирпичными перегородками. Когда-то ему объяснили: там работают только при дневном свете. Открытый огонь в закрытом помещении, где мучной пыли больше, чем воздуха, — верный пожар. Продолжая бурчать марш и невольно соразмеряя шаги с мотивом, свернул в Мельничный переулок— последний в Городе между мостами. Или первый на Сёдермальме. Как считать — зависит, у кого спросишь. Мостовая под ногами мелко дрожит, воды Меларена, перед тем как вырваться на свободу в море, выполняют последнюю работу: исправно крутят тяжелые мельничные колеса.

Тут, как он и надеялся, ни души. Кардель исподтишка оглянулся, нырнул за угол в переулок, где не горел ни один фонарь и было совершенно темно. Прижался спиной к стене, пытаясь различить шаги в ровном и мощном шуме порога. Затянул, как мог, ремни на протезе и вслушался.

Как только преследователь вывернулся из-за угла, Кардель, помогая правой рукой, почти наугад ударил деревянным протезом. Расчет оказался точным — прямо в физиономию. В темноте не видно, но и видеть не надо: в глаза и на лоб брызнула теплая кровь. Резкая боль в культе, будто в нее вцепился волк… очень больно, но, конечно, пустяки но сравнению с тем, что досталось его сопернику. Здоровенный мужик — это он понял по звуку, с каким тот грохнулся на мостовую. Кардель, не теряя времени, ухватил поверженного преследователя за шиворот, волоком затащил в переулок и постучал в дверь мельницы. Он был уверен, что там кто-то есть. В таких местах всегда оставляют на ночь дежурных — на случай пожара. Дверь приоткрылась, выглянул перепуганный ночной сторож — мальчишка-подмастерье. Кардель не дал ему сказать ни слова — протянул заранее приготовленный шиллинг.

— Привет, танцмейстер… вот, пришли попробовать, хороши ли полы в бальном зале. Взнос сгодится?

Мальчишка, мало что понимая, с глуповатой улыбкой кивнул, открыл дверь настежь, пропустил пальта с его ношей и посветил застекленным фонарем. Да… удар знатный. Нос расплющен в кровавую кашу, торчит только противно-белый осколок носовой кости. Верхняя губа рассечена чуть не пополам, хриплое, булькающее дыхание. В свете фонаря еще не остановившаяся кровь кажется черной, как чернила. Он оттащил тело в угол, дал мальчишке еще шиллинг.

— Беру твой фонарь напрокат. Час, не больше. Но чтобы духу твоего здесь не было.

— Только с фонарем поосторожнее… Мне и так запрещено… — пролепетал паренек и исчез.

Кардель набрал в ковш воды и вылил на изуродованную физиономию. Преследователь начал приходить в сознание. Пробормотал что-то непонятное. Кардель не разобрал ни слова, но догадался: по-французски.