я спрашивал все это только затем, чтобы дать тебе время обдумать свои намерения, ибо разбить горшок вместе с женщиной – важный шаг в жизни, который не следует делать опрометчиво и необдуманно. Я не стану тебе препятствовать и, конечно, принесу горшок, раз ты этого хочешь.

Так Каптах принес старый горшок из-под масла, воняющий рыбой, и мы разбили его вместе – Минея и я. Каптах стал нашим свидетелем, потом поставил ногу Минеи себе на затылок и сказал:

– С этого дня ты стала моей госпожой и будешь повелевать мной не меньше, а, наверное, больше, чем мой господин, но я все-таки надеюсь, что ты не станешь во гневе ошпаривать мне ноги кипятком и будешь носить мягкие сандалии без каблуков, потому что я не люблю каблуки на обуви – они оставляют на голове шрамы и шишки. В любом случае я собираюсь служить тебе так же преданно, как моему господину, ведь по какой-то странной причине сердце мое сильно привязалось к тебе, несмотря на то что ты худая и груди у тебя маленькие и я не понимаю, что господин мой в тебе находит. Но это, надеюсь, дело поправимое, стоит тебе только родить первого ребенка. Обещаю обкрадывать тебя так же честно, как обкрадывал своего господина, и зорко следить не за своими, а за твоими интересами.

Сказав все это, Каптах так растрогался, что снова заплакал и какое-то время ревел в голос. Минея погладила его по спине, а я позволил ему убрать черепки и выгнал из комнаты.

Эту ночь мы проспали вместе, как раньше, Минея и я, она спала в моих объятиях, ее дыхание согревало мою шею, а волосы ласкали лицо. Я не сблизился с ней, ибо радость, которую она не испытала бы, не была бы радостью и для меня. Но когда я держал ее в своих объятиях, не соединяясь с ней, мое счастье, мне кажется, было еще глубже и больше, чем если бы я взял ее. Точно я, конечно, не могу утверждать, ибо не знаю, какой была бы моя радость, если бы она отдалась мне, но знаю, что в ту ночь я хотел быть добр со всеми людьми и в сердце моем не было ни одной злой мысли, каждый мужчина был мне братом, каждая женщина – матерью и каждая девушка – сестрой, как в Черной земле, так и в Красной – везде, где с неба светила эта луна.

4

На следующий день Минея снова танцевала перед быками, и сердце мое сжималось от страха за нее, но ничего плохого с ней не случилось. Зато танцующий юноша соскользнул с бычьего лба и упал на землю, а бык проткнул его рогами и затоптал так, что зрители на трибунах вскочили и закричали во все горло от ужаса и восторга. Когда быка отогнали, а тело юноши унесли, женщины побежали на него смотреть, трогали руками его окровавленный труп и, задыхаясь от волнения, говорили друг другу: «Какое зрелище!» А мужчины сказали: «Давно мы не видели таких удачных состязаний, как сегодня». И, не огорчаясь по поводу своих проигрышей, хотя им пришлось отвесить немало золота и серебра, они отправились по домам, где принялись пить и праздновать, так что огни в городе горели допоздна; между тем как жены, не найдя своих мужей, по забывчивости остались ночевать в чужих постелях, но никого это не огорчало – таковы были критские обычаи.

Я спал один на своей циновке – Минея в эту ночь уже не могла прийти ко мне, – а рано утром нанял в гавани носилки и отправился провожать ее к божеству. Ее везли в золоченой карете, которую тянули лошади с пышными пучками перьев на голове, а друзья с шумом и смехом следовали за ней пешком или на носилках, осыпая ее цветами и останавливаясь по дороге, чтобы испить вина. Путь был длинный, но все запаслись хорошими завтраками, каждый держал в руках оливковую ветвь, обмахивая ею соседа или пугая овец, принадлежащих бедным землепашцам, придумывая разные шутки. Дворец божества был выстроен в горе, у пустынного морского берега, и, приближаясь к нему, все затихли, перестали смеяться и заговорили шепотом.

Самого дворца я не увидел, снаружи это была невысокая гора, поросшая травой и цветами. Вход во дворец закрывали высокие медные ворота, перед которыми стоял маленький храм, где совершался обряд посвящения и где жили стражники, охраняющие ворота. К вечеру процессия подошла к воротам, друзья Минеи сошли с носилок, расположились на траве, стали есть, пить и дурачиться друг с другом, позабыв о торжественности, которая подобает находящимся возле дворца, ибо критяне быстро все забывают. Когда стало темно, провожающие зажгли факелы и затеяли игры в кустарнике, так что везде раздавались женские визги и мужской смех, а Минея сидела одна в храме, и никто уже не мог к ней приблизиться.

Я смотрел на нее издали. Ее одели в золото, словно статую богини, на голове у нее было огромное золотое покрывало, она старалась улыбаться мне, но ни малейшей радости в ее улыбке не было. Когда взошла луна, ее раздели, сняв все золото и украшения, надели на нее прозрачное платье, а волосы покрыли серебряной сеткой. Потом стражники отодвинули засовы и с гулким грохотом открыли медные ворота – чтобы их открыть, на каждую створку понадобилось по десять мужчин. За воротами стояла тьма, все замолкли, сделалось совсем тихо. Минотавр опоясался золотым поясом, навесил меч и надел золотую голову быка, отчего потерял сходство с человеком. Минее дали в руки горящий факел, и Минотавр повел ее в темный дворец, где они быстро исчезли. Когда пропал и свет факела, гремящие медные ворота снова закрыли, несколько сильных мужей задвинули мощные засовы, и больше я Минеи не видел.

Едва закрылись ворота, как меня охватило такое острое чувство отчаяния, что сердце мое стало словно открытая рана, из которой вытекла вся кровь, силы покинули меня, я упал на колени и скрыл лицо в траве. В эту минуту я понял, что никогда больше не увижу Минею, хотя она и пообещала вернуться, чтобы последовать за мной и никогда больше не расставаться. Теперь я знал, что она не вернется, но почему я это вдруг понял – не могу сказать, ведь до той минуты я все-таки был еще уверен – и боялся, и надеялся, стараясь убедить себя, – что критский бог не такой, как все остальные, и отпустит Минею ради любви, которая связывает ее со мной. Теперь я больше ни на что