Трансильвании. С нетерпением ждал он вестей с поля боя. Однако они приходили редко и с большим опозданием — осень стояла дождливая и гонцы с трудом одолевали непролазную грязь разъезженных дорог. А он все ждал. Ежели отправлялся куда по делам, то, возвращаясь, в первую очередь спрашивал, не прибыл ли гонец от воеводы Штефаницэ. Его пламенное желание, зародившееся еще в юности, не давало ему покоя ни днем, ни ночью. Всем сердцем стремился он теперь к тому престолу, хотя и пришлось бы княжить над народом чужого закона, чужой веры и чужой речи.

Доктор Коен и госпожа Екатерина озабоченно смотрели на его похудевшее лицо, усталый взор, на густую сеть появившихся на висках синих прожилок. Они понимали все его терзания, но не могли ничего сделать, дабы вырвать из закружившего его вихря страстей.

Все просьбы господарыни пощадить себя, все советы доктора отказаться от дел, что здоровью вредны, оставались без всякого отклика.

Наконец-то пришло долгожданное письмо. Штефаницэ подробно описал сражение между союзными войсками и венграми. И только в конце нашел Лупу то, что с таким нетерпением ожидал: получив тяжкое ранение от какого-то турка, скончался Георгий Ракоци.

— Слава тебе, господи! — широко перекрестился он и поясно поклонился образам. — Избавил ты меня от лютого недруга!

Господарыня смотрела на него, и сердце ее сжимала неизъяснимая жалость. Что правда, то правда, избавился он еще от одного врага. Но самый страшный находился все-таки в нем самом. Против него и не пойти ни с оружием, ни со словом. Ничто не могло победить его. С того дня его душевные терзания стали еще более жестокими. Сомнения изматывали его. Он боялся, что султанша или силихтар будут против и не пошлют его господарем над этой страной, оставшейся без властителя. Он ждал, чтоб великий визирь, который благоволил ему, позвал бы его к себе. Две недели постоянных ожиданий истомили, лишили сил. Но вот однажды в его ворота постучал посланец визиря. Сердце Василе Лупу рванулось в груди и стало бешено колотиться.

— Зовет тебя светлейший наш господин — сообщил ему чауш.

— Сейчас!.. — схватился он за сердце и опустился в кресло.

Чауш с недоумением поглядел на бледное лицо бея и вышел. Когда волна удушья прошла, поднялся Лупу и приказал слугам одеть его.

Визирь встретил его с улыбчивым лицом.

— Должен сказать тебе, Василе-бей, что положен конец мятежу в Трансильвании. Отныне эта земля покорна Высокой Порте. Великая победа наших войск заставит задуматься и остальных гяуров, что точат мечи против нас. Теперь спросить тебя желаю: готов ли ты стать господарем той земли?

— Я... — произнес Лупу и не узнал собственный голос. Серая пелена покрыла глаза, а грудь разорвала страшная боль. Он схватился за сердце, пошатнулся и рухнул на прекрасный персидский ковер.

Визирь мгновение смотрел на то, как лежит он без чувств, и огорченно покачал головой.

— О, аллах, не только горести, но и радости великие могут убить человека!

Он хлопнул в ладони и приказал вбежавшим слугам поднять бея и отвезти домой.

На следующий день визирь прислал чауша поинтересоваться его здоровьем. Из последних сил, вопреки запрету врача, Лупу поднялся с постели и неверными шагами вышел в соседнюю комнату, где ждал его чауш.

— Недомогание мое прошло, — сказал он слабым голосом. — Слава богу, чувствую себя в силах. Было очень жарко... И легло на мое сердце удушье.

Чауш понимающе закивал головой.

— И передай, прошу тебя, эффенди, сиятельному нашему визирю, что через день-другой я прибуду за знаками власти.

— Да укрепит тебя аллах! — поклонился чауш и покинул комнату. Визирю же он рассказал то, что видел своими глазами.

— Тяжко болен тот бей. Не думаю, чтоб он долго протянул. Губы и ногти его синие, а лицо — цвета земли.

— Кто долго плавал в открытом море, тонет у берега, — задумчиво произнес визирь и забыл о том, кого хотел видеть господарем Трансильвании.

В доме же на берегу моря Василе Лупу метался в тисках бессилия. Он попытался подняться, позвал слуг и велел одеть себя, даже доплелся до лестницы, но здесь силы покинули его, и он рухнул на землю. Все домашние бросились к нему и на руках отнесли в постель. Госпожа и доктор печально глядели на него.

— Сделай что-нибудь, жупын Коен, — просил он своего врача. — Вытащи меня из этой проклятой постели! Найди снадобья! Приведи знахарок, колдунов, попов, хоть самого дьявола, но поставь меня на ноги. Я должен подняться, понимаешь? Я — должен!

Понимал доктор, какие страсти гложат этого человека, подобного теперь орлу со сломанными крыльями, который глядит в небо, но взлететь не может. Но понимал он и другое: здоровье никоим образом не может быть ему возвращено. Сердце, которое противостояло стольким бедам и неудачам, испытавшее столько крушений, смертельно утомлено. Никто и ни за какие богатства не мог помочь сему. А время шло, и престол Трансильвании мог быть отдан другому.

И все же пришел конец его душевным терзаниям, стремлениям к величию. Лупу проснулся в холодном поту, дрожа от угнездившегося внутри страха. Ему казалось, что по жилам у него течет холодная, как лед, кровь. С трудом достал он из-под подушки колокольчик и тряхнул им. Все собрались вокруг постели. Доктор Коен сидел у изголовья и молчал. Было ясно, что ни в его обещаниях, ни в утешении больной не нуждается. Тяжкий час его пробил.

Весь день он лежал молчаливым и покорным, глядя в потолок. Ночь провел бессонную, не сомкнув глаз даже на мгновение. Он больше не спрашивал, приходили ли от визиря звать его. Единственное, чего он ждал, — день, которому предстояло народиться. Еще один восход солнца, еще один день жизни. Его он желал, к нему стремился. Утром он приказал слугам вынести его на террасу, с видом на море. Солнце купалось в море, распуская по волнам золотистое сияние.

Он хорошо поспал на воздухе несколько часов. Затем, проснувшись, попросил есть. Поел с охотой, к радости госпожи, в которой вдруг затеплился огонек надежды.

— Может, он все же выздоровеет, — сказала она доктору.

Тот однако промолчал. Он знал, что это и есть последняя вспышка жизни. Как сгоревшая дотла свеча, прежде чем погаснуть, вдруг высоко выбрасывает свое пламя.