С своими страхами и мглами,

нет преград меж ней и Вами…

Я не знаю Вас как личность, не знаю даже имени Вашего, но могу все-таки не колеблясь высказать мысль, что Вы пророк в существенном смысле, т. к. Вы постигаете То, что оформливается Логосом, первобытную Мощь. <…> Вот это Ваше проникновение в «густеющую ночь» [сравн. со звуками виолончели, которые тоже хорошо символизируют эту темную первооснову] и дает мне основание для удивления перед Вами, хотя я сознаю, что не могу достаточно понимать Ваши произведения.

Мне кажется, что Вы не философ, ибо философия есть система и форма прежде всего. Однако для меня нет сомнений, что новые данные, открытые Вами в тайниках быта и духа, найдет своего формовщика; не знаю через 50, через 100 лет, но это случится рано или поздно, подобно тому, как Бёме истолкован Шеллингом, Баадером и отчасти Гегелем в системе. Пока этого не будет, Вы, в своем существе, не будете вполне понятны почти никому; рассуждать с Вами нельзя, т. к. Вас можно и должно слушать только; те же, которые рассуждают, ухватывают внешний облик и говорят не о Вашем, как таковом, а о случайной форме писаний; собственного образа у писаний Ваших, нет, они безобразны, как и то, что они выражают. Но под разрозненными заметками скрывается громадный материал, запас новых, непосредственных данных для выработки мировоззрения, данных, имеющих нисколько не меньшее значение, чем вновь открываемые факты в области естествознания [С. 10–11].

Студент-первокурсник с удивительной прозорливостью оценил значение Розанова-мыслителя, увидел в нем даже «пророка в существенном смысле» — роль, на которую тот претендовал в своих мировоззренческих декларациях. При этом, однако, он не смог оценить новаторски-экзистенциальный метод философствования Розанова, берущий свое начало от гениев внесистемной мысли XIX столетия — С. Кьеркегора, Ф. Ницше и Ф. Достоевского, с этических позиций выступивших против рационализма, господствовавшего в европейской философии от Декарта до Гегеля.

В свою очередь Розанов, считавший себя прозорливцем-интуитивистом, прочитав далеко неординарное письмо новоявленного корреспондента, не почувствовал, с кем имеет дело. Масштаб личности Флоренского, его незаурядные интеллектуальный уровень и образованность, открылись ему гораздо позже — по выходе в свет в 1908 г. журнального варианта «Столпа и утверждения истины». Но в 1903 году Розанов, сообщив с присущей ему трикстерской «скромностью»: «и я иногда чувствую, что „недаром послал меня Бог“» [С. 194], отказался, сославшись на усталость и занятость, вступать в переписку с незнакомым молодым человеком:

Все так лично в Вашем письме; в «утешение» могу сказать только, что получаю и письма столь резкие и презрительные, как редко «смертному» удается. <…> я <…> устал: так много печатаю, что давно отказался от частных писем. Но не скрою, что письмо Ваше мне было отрадно получить, и я попросту и без ломаний жму Вашу руку и целую Вас [С. 194].

Столь обескураживающий ответ Розанова,

надо думать, разочаровал и обидел Флоренского, — он отступил, и переписка возобновилась (теперь уже по инициативе Розанова) только в конце 1908 г. К этому моменту жизнь Флоренского была уже прочно связана с Церковью и СПб. — ой Духовной Академией,

— и он уже не ожидал услышать от него «последних истин», а, обретя мировоззренческую самостоятельность, стремился к диалогу, в котором выступал как не менее чем Розанов самобытно мыслящий его оппонент.

Первое обстоятельное письмо от Розанова, которое Флоренский получил после пятилетнего перерыва в ноябре 1908 г., было посвящено Христу. В это время Розанов позиционировал себя как яростного христоборца, за что его некоторые называли «русским Ницше». В глазах Розанова Христос был «содомитом»; более того — самим Люцифером, ближайшим к Богу ангелом, который сам «захотел стать Богом» [БОНЕЦКАЯ (I)].

Свое письмо Розанов начинает с сообщения, что читает, мол, книгу Флоренского[301], которого сначала характеризует как «одушевленного истиною» человека, а в конце письма жестко осаживает своей негативной оценкой прочитанного: «белиберда есть все Ваши старания и, извините, — Ваша книга».:

Дорогой Флоренский! Читаю Вашу книгу. Очень нравится по упорству Вашему, по старанию: тут что-то армянское. Русская рассыпчатость такой «долбни» (в хорошем смысле) не выдержит. У нас и капиталы рассыпаются, и диссертации не кончаются. Но Вы свою кончите.

И вот мне захотелось попросить такого трудолюбивого, так одушевленного истиною человека: разрешите же Вы мою тоску многих лет, мое VT, будьте мне Kantor’ом[302]: как существуют в христианстве и оставляют христиан, и именно величайших из них, настоящих, детоубийства, в комплексе сопутствующих обстоятельств, словом, по-научному, а не «с кондачка» («злоупотребление», «нерадение», «временная слепота» и проч.: всего этого я не приму). Если Вы мне это разъясните, как Кантор, √2, то я признаю Христа Сыном Божиим. Без этого для меня все, не только Аф<анасий> Великий, но и Ап. Павел и Сам — просто содомиты {Бессемейное зачатие («А» Евангелия) есть именно и только зачатие в онанистических восторгах, или зачатие в урнингах и урнингами [303]} (√2 пола) и больше ничего: и я ко всему христианству, ко всей церкви просто не имею даже любопытства. «Черт с ними и с ним» — вот и все. И тут Вы меня добренькими старичками не надуете: «тот подал хлебца», «этот изрек словцо». Да черт с ними со «словцами» и с «хлебцами», если трансцендентно от всех именно Серафимов и Амвросиев детей новорожденных в чанах топили и на собственной пуповине матери удавливали. И неужели Вы, поняв Kantor’а, не понимаете, что это в связи с содомско-бессеменным зачатием, и с Голгофой, и с Вашим Гефсиманским садом, который мне представляется не лучше леса Бабы-Яги.

Ну их всех к черту.

И всё к черту.

Плюю на всю эту их гадость, и «сады» и «кресты», и «воскресение вдовы Наинской»: на весь этот фальшивый банк, забравший наши денежки (= наши сердца, нашу совесть) и пустивший их по ветру (= охлаждение мира, порочность мира).

«Троичность»… О, Боже: да ведь есть Deus-Solo: Pater omnium cujusque {Я есмь Бог. Отче всех и каждого (лат.)}. Но пришел Он и потребовалось «Дву-Троние», как Петру и Иоанну при Софье. И началась казуистика Афанасия и Credo quia absurdum {Верую, ибо невероятны (лат.)} Тертуллиана, над которым Вы так умиленно стараетесь. Боже, до чего все это глупо и просто: пришел Некто и сказал: «Я тоже Бог»… Ужаснулись (распятие), пошатнулись (ап. Павел), укрепились (Афанасий): и успокоились на песенке. Когда правдив и логичен, конечно, только первоначальный испуг.

Арий не договорил дела: не «opoiouaios»